В доме было тихо, дремотно, и только за окном слышался шум усилившегося ветра. Разбудивший меня хлесткий звук не повторялся. И все-таки того легкого настроения, с каким я ложился спать, не было больше.

Из неопределенного состояния меня вывел скрип входной двери. Кто-то, осторожно ступая, прошел к столу, и в наступившей затем тишине до меня донесся слабый звон, какой издают отстрелянные гильзы, ударяясь друг о друга. Я успокоенно откинулся на подушку и вскоре забылся.

Проснулся я в серой полумгле. Полусвет стоял и за окном, небо, низкое и хмурое, едва не касалось яблонь.

В мою клеть из кухни процеживался аромат яблок. Там, за дверью, торопливо ходили, позвякивали ведрами. Среди гулких шагов я различал мелкие, запинающиеся шажки, — надо думать, детские. Вдруг я услышал звук пощечины, вслед за ним — сдавленный тоненький хнык, который прекратился, как только в глубине кухни возник резкий, обжигающий слух шепот:

— Я те покажу, как вываливать, дармоедка… По одному выкладывай. Никакой школы тебе сегодня не видать…

Я уже давно догадался, чем заняты хозяева: поспешно снимали урожай с антоновок. До начала рабочего дня у меня было время помочь им. Я быстро, как по тревоге, оделся, небритый и неумытый, вышел под неприветливое волглое небо.

Навстречу мне шла девчонка. Вчерашняя, увиденная на рынке, — все в том же красном потертом пальтишке, с той же голубой опояской. Видно, косичку она не успела заплести, и волосы, казавшиеся в сереньком свете выцветшей соломой, свалились на лицо. Неся тяжелое ведро с яблоками, она глядела под ноги.

Чтобы не вспугнуть ее своим неслышным появлением, я кашлянул.

И все же она вздрогнула, тряхнула головой, и мне стали видны ее горестно-испуганные, утонувшие в слезах глаза. Она узнала меня, но вроде бы еще не поверила, что перед ней — вчерашний, без толку топтавшийся у прилавка чудак.

— Здравствуй, — сказал я, перехватив у нее ведро. — Как тебя зовут?

— Женя… — пролепетала она и украдкой огляделась.

Позади никого не было.

— Евгения, значит, — проговорил я. — А по батюшке как?

Она промолчала, может быть, не поняла вопроса, а если поняла, то силилась припомнить — как? Мы вошли в кухню, присев на корточки, начали класть яблоки на широкую холстину. Женя изредка шмыгала носом, откидывала волосы, и тогда я ловил на себе ее короткий, чуть оживившийся взгляд. У порога показалась повязанная черным платком бабка, охнув, опустила на пол ведро — тоже с яблоками.

— Пропади она пропадом, — сказала бабка про кого-то и вздохнула. — Каждый год до белых мух держит, а стеречь-то Фролу… — передохнула, пообвыкаясь с полусумраком, заприметила меня: — Господи, разболталась сослепу-то… Это ты ейный новый квартирант, что ли?

— Он самый, бабушка, — подтвердил я.

Стоявшее у порога ведро я перенес к холстине и опять принялся за работу.

— Ты, голубушка, ступай с пустым ведром, — сказала бабка притихшей Жене. — Пусть человек подсобляет, коли охота…

— Она меня чуть свет подняла, Клавдюха-то, — пожаловалась она. — А у меня рематизм, лишний раз и не взойду на крыльцо… А ты, ежели приживешься, будь поласковей с Фролом Романычем, — с печальной напевностью продолжила она. — Брат он мой меньшой…

Так и остался не до конца понятным ее просительный взгляд — она не успела досказать, что хотела.

Шумно, с одышкой притопала Клавдюха.

Со старухой я встретился на другой день у ворот Клавдюхиного дома.

Несмотря на ненастье, — шел дождь пополам с мокрым, быстро тающим снегом, — у меня на душе было радостно и легко: в кармане лежали оттиски первого моего большого очерка. Я размахивал авоськой, в которой поблескивала новенькая кастрюля из нержавеющей стали, сверху придавленная картошкой.

Увидев бабку, я встревоженно заторопился. Мне показалось странным, что она, выйдя из ворот, осенила себя крестным знамением.

— А-а, это ты, милок, — пошевелила она губами. — Дак у тебя, гляжу, на голове картуза нету. Не справишь никак или для форсу?..

— Некогда, бабушка, — откликнулся я.

Не ускользнула от ее пристального взгляда и моя ноша. Старуха неожиданно всплеснула руками.

— Картошку-то, чай, магазинную купил. Ах, золотце ты мое. Мне бы самой догадаться, что ты по картошке соскучился. Откуда же ей быть в морях-окиянах… Заходь ко мне прямо хоть нонче. Женечка-малютка проводит — скажи ей: бабка Таисия велела. Я тебе цельный мешок отвалю, ешь на здоровье…

С этими словами она проворненько, живо пошлепала по слякотной мостовой.

В кухне на табуретке, расслабленно привалившись к стене, сидел Фрол Романыч. В ответ на мое приветствие он едва заметно кивнул головой, как бы на мгновение переборол дремную забывчивость. Я долго не решался спросить его — можно ли позвать Женечку, чтобы она провела меня к бабке Таисии. Но Женечка обнаружилась без его участия. Она робко выглянула из комнатки, расположенной наискосок от моей, хотя этот узкий, без окон, чуланчик комнатой назвать было невозможно. В глубине его угадывался слабый свет настольной лампы, белели разложенные где попало тетрадки и книги, — видно, Женечка готовила уроки.