— Давай вместе, — предложил он.

— Давай, — улыбнулся Еранцев.

Опешивший Шематухин сплюнул по тюремной привычке сквозь зубы.

— Столковались, падлы!..

Однако он отвлекся, завидев за перелеском густую пыль, поднятую, должно быть, какой-то машиной. Сбежав вниз, кинулся к дороге, замахал руками, когда на лужайке появился грузовик с людьми. Он еще толком не понял, есть ли надобность сейчас ехать в Каменки, но надо было что-то говорить, раз остановил машину.

— Не в Каменки едете?

— Никак нет, уважаемый, — сказал один, налегая грудью на борт и выставляя напоказ ствол ружья. — В лес путь держим. Тово, пожар тушить…

— А ружье зачем? — полюбопытствовал Шематухин.

— Да так, если волк сдуру налетит. Во скоко боеприпасов. — Мужик пятерней похлопал по туго набитому карману.

— Гляди, не промахнись! — усмехнулся Шематухин.

— Попадись он мне, решето сделаю, — тот стукнул себя кулаком в грудь.

— А промажешь, сразу за ширинку хватайся, — посоветовал Шематухин. — Говорят, он у мужиков воробья отрывает…

— Брехня, ребята! Это он стращает.

— Хватит, пора нам, — крикнул из кабины шофер. — Если тебе в Каменки надо, скоро молоковоз пойдет, карауль…

Машина тронулась, постепенно прибавляя ходу, окуталась пылью, но прежде Шематухин успел заметить, что у каждого второго меж колен зажато ружье. От воинственного вида мужиков Шематухин пришел в какое-то детское возбуждение.

Но потеха больше на ум не шла. Должно быть, оттого, что Наталья не выказала никакого отношения к нечаянно вырвавшемуся признанию насчет края света. Ни в шутку, ни всерьез, будто он, Шематухин, пень на ровном месте. Теперь пиши пропало. Ах, все-таки баба что надо, грубое обращение для нее непривычно.

Но ведь и Шематухина надо понять — не может он, даже если клятвенно обещал самому себе навсегда завязать с прошлым, сразу повернуть на сто восемьдесят градусов. Выходит, что рубит сплеча, не держа на кого-либо сердца, а после — последние дни почему-то все чаще — начинает раскаиваться. Годы, видать, сказываются. Что ни говори, уже не тот он, Шематухин: и волос поредел, и в голосе появилась слабинка, и не вгонял он уже одним только взглядом кого хочешь в дрожь.

Одна гордость осталась, но и тут нет-нет да и перевесит обида на судьбу, отсюда громы и молнии. Может, помимо всего точит зависть? Завидует же он, ежели по совести, тому же Еранцеву — сумел парень при его годах сохранить душу.

С завистью, даже с самой черной, можно совладать, но было еще что-то — не угадать даже что! — бередящее Шематухину душу, когда он наблюдал за Еранцевым. Еранцев уже одним только видом, хотя не скажешь, что он вышел телом — хрупковат, тонкорук, остроплеч, — странным образом тревожил Шематухина. Да, бывали мгновения, ему хотелось чем-то походить на Еранцева, ему, корявому, с бычьими повадками шаромыжнику, и только потом он с едкой усмешкой на начальственных басах разносил самого себя: ишь, чего захотел, такой-растакой, захотел, чтоб от баб не было отбоя, размечтался.

Однако самое главное, чем расстраивал его Еранцев, было в чем-то другом, что увидеть невозможно, но можно почувствовать. Гадая о работе чужой души, Шематухин, правда, понимал, что работа эта бескорыстна и черного с собой не несет. И, бывало, Шематухин тайком умилялся Еранцевым, но бывало и так, что с боязнью и невесть откуда берущейся враждебностью приглядывался к Еранцеву, пытаясь найти в нем выдающееся отличие, какое помогло бы понять, чем живет душа человека. И всякий раз злился — в Еранцеве, сколько и с какой стороны ни всмотрись в него, не обнаруживалось ничего особенного, что говорило бы: вот то, что ты отгадываешь. Только во взгляде Еранцева редко-редко, зато нестерпимо остро пробивался свет напряженной мысли, от которой Шематухин становился посмирнее и, что уж совсем плохо, начинал думать о добре.

Сейчас Шематухин, поглядывая на Еранцева и Стрижнева, тащивших по сходням носилки, досадливо сплюнул. Получилось нехорошо — два слабака, два божьих одуванчика ломят, а кто поздоровее да похитрее, те даже не охнули, не знали и знать не хотели об аварии на линии электропередачи.

Шематухин, зверея от сознания собственной оплошности, кинулся было в сторону перелеска — ошибку такую не поздно исправить.

Но над прудищинской околицей высоко, пышно встала пыль, минуту спустя на взгорье показалась машина. Шематухин, раздумав идти к подстанции, круто повернул к дороге, побежал, чтобы успеть перехватить молоковоз.

Бежавшему по-над распадком Матерому стало видно, как появляется со стороны деревни машина, напрягается мотором, словно хочет оторваться от черной, похожей на дым пыли. Всякая машина, показываясь на этой дороге, настораживала Матерого, при виде ее начинало частить сердце. Он догадывался, что не каждая опасна, и все-таки, будучи здесь, в придорожном поле, каждую провожал взглядом до развилки, после чего можно было либо успокоиться, либо встревожиться пуще прежнего, все зависело от того, куда повернет машина: вправо или влево. Когда влево, значит, в лес. Тогда Матерый, скользя брюхом по стерне, бежал напрямки до еще одной развилки, что находилась в лесу. Там он отставал от машины, если она брала вправо, в противном случае опять бежал, держась во фланге, покуда машина не останавливалась у крутояра, где дорога кончалась. Уже потом, определив, чем будут заниматься люди, убедившись, что они ничего страшного для его выводка не замышляют, Матерый уходил.