— Скажи прямо, Аркаша, гожусь я для картины? — Остановившись у котла, Наталья продолжала натиск глазами, она, готовая испепелить Аркашу за промедление с ответом, даже притопнула ногой.

— Хорошая вы женщина, — выдавил тот из себя и добавил: — Будь вы моей невестой, я бы уговорил вас позировать. Я бы написал выдающуюся картину, прославился бы и спился от счастья…

— Скажи на милость! — сникая, покачала головой Наталья. — Я тебя серьезно спрашиваю, а тебе все хаханьки.

— Я уж сказал, хороша, — скосив глаза на Еранцева, сказал Аркаша. — Хороша, но не про меня.

— Дурак, — со страстной хрипотцой сказала Наталья. — Я ему про Фому, он про Ерему.

Наталья недружелюбно оглядела Аркашу, который так и не понял, о чем вообще идет речь и чем не угодил ей, схватила пустое ведро, нарочно сильно гремя им, убралась к ключу за водой.

— Пошли, — позвал Еранцев Аркашу, все еще раздумчиво, с печальным недоумением глядевшего вслед Наталье. — Не обращай внимания. Отойдет. Это называется беседа об искусстве…

— Ну, наконец дошло, — улыбнулся Аркаша. — Это ты был у нее на уме. А мне рикошетом досталось. Ух, жаркая девка!..

Натаскали кирпичей, прикинули: до обеда должно хватить. И, хотя Аркаша мог теперь заняться своей стеной, что-то не давало ему отойти от Еранцева: хорошо было вдвоем.

День уже выстоялся до той неподвижности, когда не ожидается ни малейшего заметного изменения. Зной стал ровным, дыма больше не прибавлялось, не убавлялось, а вода сделалась теплой и вялой даже на вид. Земля потускнела, и далеко окрест не было видно ни единого сочного цвета.

«Значит, это Надежда меня тогда выручила, — вспомнил Еранцев. — Если бы не она, Надежда, было бы хуже».

Его отвлек Тырин, шумно задышав рядом.

— Табаку мне везут, — радостно сообщил он. Потом, засомневавшись, попросил нерешительно: — Погляди-ка, кто на лисипеде едет, мужик или баба?

Еранцев узнал в катившем по луговой дороге велосипедисте почтальона.

— Фимка едет…

— Верно, — сощурился Тырин, направляясь к сходням. — От сигарет, какие нонче курят, мне дых перешибает. Махорочка — вот наше первейшее солдатское курево…

Тырин вернулся неторопливой походкой, постоял, задумчиво скручивая цигарку, рядом с Еранцевым.

— Вижу, думать мешаю? — сказал, закуривая. — А за волка-то, выходит, серьезно взялись. Фимка говорит, авиацию вызывают, чтоб, значит, волков всех до единого стрелить.

Последнее логово Матерого располагалось под высоченной рыжествольной сосной, на каменистой горе, окруженной оврагами, — место, трудное для ружейной охоты, особенно для гоньбы. Каждый раз, возвращаясь к жилью после изнуряющей опасной дороги, Матерый радовался надежности укромного уголка. За густым сосняком взору Матерого внезапно открывалась светлая, в редколесье верхушка с золотой издали сосной, и частившее перед тем сердце освобождалось от тревоги, успокаивалось. Раньше, до ощенения, высматривала его оттуда волчица. Ничто не мешало ему причуять волчицу, затаившуюся за камнем, от ее немого зова начинала бродить в нем кровь, и летел он по крутику все выше и выше, пружинистыми махами достигал верхотуры и останавливался вблизи волчицы, которая в это мгновение пугалась его, горячего…

Сейчас Матерый лежал на подстилке из сосновых иголок, затяжелевший с непривычки от сытой, обильной еды. Он сквозь туманную пелену смиренно глядел на прибылых, тоже ослабевших после еды. Прибылые один за другим взбирались к логову, царапая лапами по гладкому, как кость, дереву перед самым лазом, пытались протолкнуться дергающимися отощавшими тельцами внутрь, соскальзывали и лезли снова. С тревогой следила за ними волчица. К бараньей тушке она не притронулась, только обнюхала и облизнулась, показав сухой распухший язык. Волчица знобко подскреблась к Матерому, ткнулась запекшимся носом ему в грудь.

От ее прикосновения Матерый вздрогнул. Он почувствовал, что волчица больна, надорвалась и ей хочется не ласки, а утешения. Он поднял голову, всмотрелся в волчицу. Она, ощутив его внимание, пошевелила головой, лежавшей на передних лапах, напрягла глаза, но они, мутновато-желтые, заморенные, сами собой смеживались.

Сон слетел с Матерого, он озабоченно разглядывал волчицу, которая, продолжая мотать головой, не давала себе впасть в забытье. Она ко всему притерпелась, все вынесла и теперь, чтобы не терять из виду Матерого, поминутно тщилась взглянуть на него. И все же, чувствовал Матерый, ей не хватало еще чего-то. Вдруг до него дошло: она ждала тех двух прибылых…

Матерый поднялся, лизнул задрожавшим языком сухой морщинистый оскал волчицы, приметил, как появилась в ней, особенно в прищуре глаз, живинка; в свою очередь, она догадалась, что Матерый понял ее. Она судорожно дернулась, попыталась было поднять себя на ноги, чтобы проводить Матерого на чернотропье, но у нее ничего не вышло.

Матерый теперь торопился, кинулся с крутика вниз, на ровном попридержал себя, который раз прикинув расстояние до заповедника и обратно, расчетливо перешел на средний бег.