Меж тем по лужайке разносился запах баранины. Наталья и Надя, уживаясь у костра за приготовлениями, о чем-то переговаривались. Надя поддерживала костер, то и дело вытаскивала из вороха дров дощечку или хворостинку, подбрасывала в огонь.

— Это вас колхоз так балует? — спросил Николай Зиновьевич, беря под локоть Еранцева. — И частенько?

— По случаю завершения, — сказал Еранцев.

— Следовательно, нам повезло. Как у вас, дружок, дела? Как программа-максимум?

— Хвастаться нечем, Николай Зиновьевич, — сказал Еранцев. — Даже минимум не тяну.

— Ленишься, наверно. Или жениться надумал.

— Все гораздо проще. Ничего пока не идет. Пробуксовка, Николай Зиновьевич.

— А так, дружок, должно быть, — авторитетно сказал Арцименев-старший. — Ты по складу характера ученый-одиночка. Ты, как маг, обязан биться над идеей, пока дышишь. Только не торопись и, пожалуйста, без особого трагизма, хотя, слыхал я, трагизм сам по себе не враг, наоборот, стимулирующий фактор… Ну, я пойду вздремну. — Уходя к машине, он окликнул егеря: — Мирон! Лицензии привезли?

— Нет, — ворчливо ответил Мирон. — Какие уж тут лицензии! Будем бить, как на выбраковке. Потом заактируем, и делу конец.

— Фу, гадость, — отвернулся Николай Зиновьевич. — А я-то, старый хрен, думал, на охоту еду…

Он, кряхтя, влез в машину, поудобнее устроился на заднем сиденье, прикрыл ноги пледом и по-стариковски легко впал в забытье.

Тем временем Кудинов, раздав всем ружья, стал показывать, как чистить стволы и вхолостую проверять курки. Стрелки, в их числе и Еранцев, которому досталось изношенное — заметна была качка стволов — и все же довольно сносное ружьишко, приготовились к проверочной стрельбе. Кудинов вбил колышки в землю, обозначил линию огневого рубежа, отмерил пятьдесят шагов, к лежавшей на бугре липе пришлепал пристрелочные мишени. Потом, расхаживая перед строем, сдерживая его строгим взглядом — всем не терпелось скорее стрелять, — объяснил, как с помощью расчерченных на сто долей мишеней определить резкость и кучность боя и, наконец, осыпь дроби.

Еранцев слушал и проделывал все упражнения как во сне. К нему, будто нарочно выбрав этот момент, пришла непонятная озабоченность. Жалко — что ни делаешь, все не в радость.

Шематухин удивлялся: почему это Еранцев, зная, что он в лесу искал деньги, не поинтересуется, чем все кончилось. Решил подойти к нему сам, надвинул на глаза кепочку, глядя на Еранцева из-под козырька, как бы нечаянно толкнул его в бок.

— Что опять невеселый?

— А, Шематухин, — встрепенулся Еранцев. Он, должно быть, вспомнив про деньги, заговорщицки подставил ухо. — Говори, с чем пожаловал.

— Я, братан, пока пустой, — сказал, перейдя на шепот, Шематухин. — До утра потерпеть придется. Ежели охота ничего не даст, до понедельника тут будем зимовать. Кореша дожидаться. Будь здоров, помалкивай. Дыши, братан, глубже!

До стрельбы было еще далеко. Кудинов, видать, найдя в шабашниках понятливую, хорошо поддающуюся учению публику, загорелся еще пуще. Щеки его играли жаром, взгляд метался с фланга на фланг. Упражнения состояли из вскидки ружья к плечу с одновременной повод кой слева направо, справа налево.

Со стороны казалось, тренируются новобранцы.

У Тырина, появившегося на лужайке с вязанкой дров, даже послабело в коленях — вспомнился он сам себе остриженным наголо, в изодранном ватнике, но с винтовкой. Война уже шла, формировалась новая дивизия, и он, Егор Тырин, с рекрутским усердием прокалывал штыком соломенные чучела.

Егор Митрофанович, в начале войны рядовой солдат, потом уже, после форсирования Вислы, сержант с давящим грудь набором орденов и медалей, сейчас с тоской глядел на взбугрившиеся спины ребят, старательно выцеливающих мишени. Это ничего, пускай стреляют, потянув носом пороховой запах, думал Егор Митрофанович. Не воевали они, слава богу, и, дай бог, не доведется им того пережить. Он, наполовину уйдя думами в прошлое, продолжал следить, кто как держит ружье, кто ловок, кто неумел. Вот Нужненко вскинул ружье и не бугаем, как Шематухин, спокойно, легко подался вперед и, не промедлив, бабахнул. Чалымов тоже был хорош видом, и Егор Митрофанович ревниво дожидался, когда тот жахнет из второго ствола.

И все же, подумал Егор Митрофанович, он бы с ними, если к ним подойти со старой солдатской меркой, в разведку бы не пошел…

Лялюшкин, тот и здесь, в стрельбе, норовил делать все по-чужому, вертел головой туда-сюда, подглядывал, кто как стреляет. Еранцев и Стрижнев, стоя почти бок о бок, видно было, подшучивали друг над другом, и Еранцев обращался с ружьем куда сноровистее товарища-приятеля.

Шематухин — одно слово, кино! — и тут, на огневом рубеже, не мог без потехи. Ружье мелькало в его руках так быстро, будто он, как циркач, имел дело с безобидной игрушкой.

— Гриша! — крикнул, выждав затишье, Тырин. — Да нешто ты в цирке! Смотри, добалуисся!

— Усек, Митрофаныч! — отозвался Шематухин. — Героем хочется стать. Как сказал поэт: «О поколенье судят по героям…»

— Рано тебе, Гриша, роптать, — сказал Тырин. — Молод еще. И героем станешь, коли захочешь…

— Твоими бы устами мед пить…

На душе у Егора Митрофановича с утра непонятно отчего держалась светлая печаль. Он устало, умиротворенно подытожил прожитый здесь срок, из всего, что довелось пережить, выделил только хорошее и сейчас на всех, с кем свела его одна-единственная, первая и, дай бог, последняя в жизни шабашка, смотрел с отеческим прощением. Всяко было, пока трудились, и хорошо бы всем так справить дело — вон стоит коробка клуба, любо-дорого глядеть!