Да и сам он на своих концертах, отвечая на записки, прямо говорил: «Всё, что я думаю и об искусстве, и о жизни, и о людях, — всё это заключено в моих песнях. Я так самовыражаюсь. Слушайте их и сами смотрите..»181

Именно поэтому основной акцент в данной книге будет сделан на анализе поэтического наследия Владимира Высоцкого.

Данная тема в высшей степени многообразна, поскольку реализуется при помощи самых разных образов: тюремно-лагерных, сказочных, спортивных, автомобильных, морских, военных, медицинских и даже музыкальных. Попытаемся охватить всё это многообразие, хотя сделать это, конечно, непросто.

В произведениях раннего, так называемого «блатного», цикла лирический герой Высоцкого выступает в масках заключенного, вора, уголовника и хулигана. Выбор поэтом именно таких масок на данном этапе творчества был обусловлен несколькими причинами.

Во-первых, атмосферой, царившей в стране: «Послевоенные годы. Безотцовщина <…> Жили мы в рабочем, хулиганском районе. Было очень много уголовщины <…> Оттенок уголовный всегда наличествовал. В том числе и на уровне противопоставления себя милиции. Милиция как бы олицетворяла власть» [227] . В последнем предложении из данного фрагмента сформулирован один из главных художественных приемов Высоцкого, и впоследствии мы его подробно рассмотрим.

Об уголовной, «хулиганской» атмосфере 50-х годов прошлого века, связанной в том числе со знаменитой «ворошиловской» амнистией 27 марта 1953 года, которая де-факто была «бериевской», немало говорилось также школьными друзьями Высоцкого: «Я был абсолютно дворовым мальчиком, — вспоминает Игорь Кохановский. — Но с последствиями не спешите, настоящим хулиганом мне стать так и не удалось, хотя весь дворовый блатной мир прошел перед моими глазами. Ведь когда Сталин умер и вышла ворошиловская амнистия, наш двор превратился в настоящую “малину” — с экзотическими ворами, драками и карточными играми, в которые я, кстати, очень любил играть. <…> по амнистии выходили в основном уголовники, и в нашем дворе стали петь блатные песни» [228] ; «Блатные жили вокруг нас. На Косой, на Петровке, на Бутырке были всякие столкновения. Мы были за справедливость, хотели навести порядок, потому что были нормальные люди», — говорит Аркадий Свидерский [229] .

Вспомним также, что у Высоцкого был двоюродный брат Николай Гордюшин, прошедший сталинские лагеря. О тесном общении Высоцкого с ним рассказала первая жена поэта Иза Жукова: «Около полугода жил у нас племянник Нины Максимовны. Подростком, оставшись сиротой, он попал в колонию, много намыкался и настрадался. Больной туберкулезом, тихий, славный, он нашел в Володе жадного душевного слушателя. Спать его устраивали на кухне, и там по ночам он изливал Володе душу, тихонечко пел тюремные жалостные песни и подарил сделанные из газеты и воска тюремные карты. Потом он получил крохотную комнатку. Был несказанно рад. Нина Максимовна помогала ему налаживать быт, помогала чем могла. Мы ходили к нему в гости на семейные чаепития.

Коля очень любил Володю и пережил его всего на месяц. Умер он в больнице» [230] .

А 5 марта 1938 года был арестован дядя Высоцкого по материнской линии Сергей Серегин, который был летчиком и имел звание майора. По словам матери поэта Нины Максимовны: «…Сергей был под следствием два года, один год в заключении где-то на севере, на каких-то озерах… Приговорила его “тройка”, то есть, судили без суда и следствия.

Потом Сережа вернулся, стал восстанавливаться. Все это тянулось, надо было добиться пересмотра дела и так далее… Один его друг помог Сергею устроиться на авиационный завод. Там он работал нормировщиком, еще кем-то… Он же был очень способный. И вдруг начальство вспомнило, что у них работает летчик, и ему дали летать, но уже на грузовых самолетах. А в письмах он мне писал: “Я уверен, что буду летать на боевых самолетах”. Там в Ульяновске он и умер — в 1964-м году…

<…>

Конечно, Володя его знал, и уже потом Володя мне однажды говорит:

— Мам, расскажи про дядю Сережу…

— Ну что я тебе расскажу?.. Зачем это?

— A-а, боишься, у меня же жена иностранка!

— Ничего я не боюсь, это она этого боится…

Ну а в те времена, конечно, Володя был мальчиком… Но я помню, что он очень переживал, когда Сергей умер… Сережа в последние годы жил в Ульяновске и приезжал к нам в Москву. Последний раз он приехал — уже такой худой был — обошел всех своих родных и знакомых, как будто что-то предчувствовал. В Москве он был в сентябре, в декабре заболел, а в марте умер… Ведь на севере, в лагере, он такое пережил… Хвою ел, ягоды собирал, болел, в больнице лежал. Говорил там:

— Сестрички, не дадите мне таблетку, чтобы вылечится от тюрьмы?..

<…>

Когда он вернулся, ему в Москве нельзя было жить. И он прятался у меня, смотрел из-за занавесок — не идет ли милиция. Всё было очень строго, милиция всё проверяла. <.. >

Он мне рассказывал про пересыльную тюрьму. Туда сгоняли тысячи людей, и они стояли вот так — впритирку. То есть люди не могли ни сесть, ни даже упасть. И вот они — несчастные и голодные, иногда умирали стоя. А когда кого-нибудь вызывали, была жуткая давка, и в этой давке тоже погибали люди! И в этой толпе они, изможденные, придумали такой полуприсед, чтобы хоть немножко отдохнуть» [231] .

В заключении Сергей Серегин подвергался самым настоящим пыткам, которые для того времени были нормой: «Безо всяких объяснений его жестоко пытали на допросах, выбивали сведения, порочащие наркома обороны С.К. Тимошенко и других военачальников, припоминали ему Алксниса и Тухачевского, ломали о него стулья, прижигали калеными прутьями, повредили Сергею ноги. <…>

5-го марта 1941 г., в связи с нехваткой авиаспециалистов, Серегина С.М. так же неожиданно освободили, вручив предписание о направлении в г. Ульяновск. На короткое время заехал в Москву повидаться с родными. <…> Вернулся он совсем другим человеком, пройдя душевные и физические пытки на следствии и в лагерях. Даже во сне Сергея мучило пережитое, и он кричал: “…Зачем вы калечите советских летчиков!?”» [232]