Фотохудожник Георгий Тер-Ованесов: «…Артур Макаров как-то говорит мне: “Жорж, поговори с Кеосаяном, пусть возьмет Володю на роль в ‘Стряпуху’”. И мы со старшим братом, набрав питья и закуски, поехали к Эдику в гости. “Возьми Володю на картину”, - говорим ему. Как Кеосаян возмутился: “Да, ты что! Он же неуправляемый! Хулиган!” И при этом лукаво добавил: “Такой же, как я сам. Понимаешь, это всего моя вторая картина, госзаказ”»^.

А директор Дома пионеров города Дубны Лидия Доценко, познакомившаяся с Высоцким в 1961 году, на вопрос «А каким Вы запомнили Высоцкого в те первые годы знакомства?» ответила: «Вовку? Да хулиганом — вот каким я его тогда запомнила! Но… несчастный такой человек он был на земле… Всегда голодный, неухожен-ный» з [264] .

Вместе с тем многие мемуаристы запомнили Высоцкого (в том числе молодого) не как хулигана, а как интеллигента. Вот несколько свидетельств: «Про Володю рассказывают разное, но лично я никогда не видел его пьяным или обкуренным, при мне он даже не ругался. Пили вполне культурно: нам хватало бутылки водки на двоих-троих. Прекрасный товарищ, спокойный, без выпендрежа и зазнайства, он знал много хороших анекдотов и всегда был душой компании, при этом ни к кому не лез в душу…»з [265] ; «Вообще Володя того периода — это интеллигентный, милый, тихий еврей. Какой он тогда мог быть блатной? Да никакой! И никогда им не был! И близко это всё не лежало. Он не из блатной компании, он совершенно из других людей. И вся его школьная компания тех лет: Яша Безродный, Миша Горховер, Акимов, Свидерский, Кохановский — какие они блатные?! Это тихие, интеллигентные люди. Аккуратно пившие… Нет-нет. Никакой блатной истории за Володей не стояло» [266] [267] ; «С Высоцким меня познакомил его друг, а мой приятель Вадим Иванович Туманов. На Таганке, возле театра. <.. > Был он прост и, что меня поразило, деликатно интеллигентен. Ничего от мощно-хрипатого барда, ставшего песенной энциклопедией тогдашней жизни. Спросил, над чем я работаю, не хочу ли снять его (увы, на телевидении фамилия Высоцкий была табу). Потом говорил Вадим, потом я, потом снова Володя. И снова — абсолютная интеллигентность!.. Таким и остался он в моей памяти: интеллигент Владимир Высоцкий»41.

Всё это говорит лишь о многогранности его личности. Как сказал об этом Михаил Шемякин: «Володя в хорошем смысле многолик, как древнее индийское божество, и каждое лицо — это его. Я думаю, если б он сыграл роль какого-нибудь совершенно бесшабашного жигана, она б у него так же блестяще получилась, как и роль следователя» [268] [269] .

Да и сам Высоцкий неоднократно говорил на своих выступлениях, отвечая на вопрос, где он находит героев для своих песен: «В каждом из нас с вами похоронена, по крайней мере, тысяча персонажей. Вот вы выбрали эту профессию, а могли бы быть… и иметь характеры другие»43; «В общем, вероятно, я мог бы работать в любой профессии, если бы судьба повернулась по-другому. Я уважаю вообще все профессии, если человек в них профессионал. Мне кажется, что в любой профессии может присутствовать творчество. Я мог бы заниматься любой профессией, если б была возможность творить в ней» [270] .

В свете сказанного становится ясно, почему Высоцкого тянуло именно к таким, «хулиганским» ролям. Например, весной 1962 года, показываясь в театре «Современник», по воспоминаниям Михаила Козакова, «Высоцкий выбрал Маляра из комедии Блажека “Третье желание” и Глухаря из пьесы Зака и Кузнецова “Два цвета”.

Надо сказать, что эти роли играли два лучших ведущих артиста театра — Лёлик Табаков и Женя Евстигнеев. <.. > Как бы то ни было, сыграл Владимир Высоцкий на показе роль Глухаря — жулика в тельняшке, и чешского алкаша — Маляра из “Третьего желания”. Сыграл, надо сказать, неплохо, но и не блистательно»4 [271] . А вот что рассказывали Михаил Рощин и Иосиф Хейфиц: «…я сочинял “Старый Новый год”, потом “Ремонт” (помню, как в кабинете своего режиссера Высоцкий, упав на колено, просил взять пьесу, дать ему сыграть Красную Кепку — есть в “Ремонте” такой персонаж, дворовый малый, хулиган, голубятник и любитель розыгрыша)»/ [272] [273] ; «“Володя, я задумал экранизировать бабелевский ‘Закат’ и ‘Одесские рассказы’. И вы у меня будете играть бандита Беню Крика”. Он широко улыбнулся и, не раздумывая, грохнулся на колени прямо в снежную кашу…». Да ив дневниках Ольги Ширяевой читаем: «12.02.67. <…> С Маяковским проблемы. Юрий Петрович только что снял с ролей Епифанцева, Щербакова и Васильева. Вместо этих троих введены двое — В.В. и Губенко <…> В.В. до этого момента репетировал не Маяковского-поэта, а Хулигана, прежняя роль ему нравилась, и он поначалу не очень обрадовался своему вводу. Правда, почти вся Хулиганская часть за ним осталась»/ [274] .

Более того, даже его Гамлет и Галилей первоначально имели в себе много «блатных» черт, что также отмечалось современниками: «Считают лучшим “Гамлет” с Высоцким. Вы знаете, а ему из зала кричали: “Ваша блатная походочка туг не пройдет!”», — рассказывал актер Михаил Трухин» [275] ; «Мне привелось видеть двух Гамлетов в исполнении Высоцкого. Первый — на премьере — мне не слишком понравился. Очень уж много было в нем штампов таганского поэтизма: это был именно Гамлет с гитарой и блатными интонациями, особенно режущими слух на стихах Пастернака» [276] ; «Начинал он в “Гамлете” с узнаваемых мальчиков 60-х годов, послевоенное детство которых прошло в московских дворах, где нужна была физическая сила, где все старались быть вожаками, где в подворотнях под гитару пелись блатные песни и, как эталон: сила, короткие, крепкие шеи, взрывная неожиданная пластика» [277] ; «В театре на Таганке, уж не помню, после какой репетиции и почему я там оказалась, бросила взгляд на сцену: в этот миг туда вышел какой-то приблатненный парень в черном свитере с кудлатой головой и запел под гитару. Кто это? Мне сказали: Высоцкий» [278] [279] [280] ; «Он бегает за этими инквизиторами, а они от него просто убегают — всё наоборот. Он говорит: “Понял?! Она вертится!”, “Понял?! Щас пасть порву!”, “Вертится! Понял?!”»53

А режиссер Михаил Левитин, в 1968 — 1969 годах ставивший на Таганке свой спектакль «О том, как господин Мокинпотт от своих злосчастий избавился» по пьесе Петера Вайса, отмечает, что «блатной» была вся атмосфера театра: «Высоцкий должен был играть черта по имени Ганс Вурст в моем дипломном спектакле. <…> В театре на Таганке царил дух шпаны: выпивка, мат. Я вошел в театр совершенно иначе. А Любимов говорил труппе (я сам слышал): “Мне стыдно за вас! В театр впервые пришел интеллигентный человек”. <…> Кстати, Высоцкий научился пению именно у Губенко. Совершенно твердо говорю: у Высоцкого была манера пения Губенко, он перенял его стилистику, которая была свойственна одесским беспризорникам»54.

Поэтому закономерно, что Высоцкий сравнивает Таганку с пиратским кораблем («Четыре года рыскал в море наш корсар», 1968), так как театр находился «вне закона», как и персонажи многих его песен, и постоянно подвергался угрозе закрытия. В приницпе маска пиратов и корсаров — это вариация масок воров, хулиганов, зэков, штрафников и других людей, находящихся вне закона и в оппозиции к официальной власти, как это было в реальности с самим Высоцким. Вот для примера две цитаты, где его лирический герой говорит о своем вынужденном бездействии: «С тех пор заглохло мое творчество, / Я стал скучающий субъект» («Я был душой дурного общества», 1962), «Мой черный флаг в безветрии поник» («Я не успел», 1973).

В первом случае герой называет себя «душой дурного общества», а во втором говорит о своем терном флаге» — атрибуте пиратов. Налицо использование разных вариаций одной и той же маски, которая встречается довольно часто: «Пиратская» («На судне бунт…», 1969), «Мы — призрак флибустьерского корвета» («Мы говорим не “штормы”, а “шторма”…», 1976), «Следующая песня посвящается тоже морякам, только капнтанмл-флибустьерам» [281] [282] , «Послушайте все — О-хо-хо! Э-ге-гей! — / Меня, попугая, пирата морей» («Песня попугая», 1973), «Мои контрабандистские фелюги / Худые ребра сушат на мели»/6 («Я не успел», 1973), «На меня косятся… / К выходу броситься? / Встать за контрабандою в углу?» («На таможне», 1974 — 1975; черновик /4; 459/), «У них рентген, и не имей — / В каком угодно смысле — / Ни неположенных идей, / Ни контрабандных мыслей» (Там же /4; 464/), «И юнга вышел в первый свой поход / Под флибустьерским черепастым флагом» («Был развеселый розовый восход…», 1973), «До нашей эры соблюдалось чувство меры, / Потом бандитов называли “флибустьеры", / Теперь названье звучное “пират" / Забыли / — Бить их / И словом оскорбить их / Всякий рад» («Песня бандитов», 1967) (а поскольку слово «пират» забыли, поэт сожалеет: «К чертям пошли гусары и пираты» // «Я не успел», 1973).