— Говори, говори дальше!

— А когда свинец сполз, было уже слишком поздно.

— Не понимаю.

— Я не знаю, кто это был… Не знаю даже — был ли там только один. Может быть, их было несколько. Я лежала растерзанная, в чужой постели, от которой несло духами.

— Почему ты не могла встать?

— Потому что это уже была не я.

Мои руки ложатся ей на плечи, но я тут же отдергиваю их и бессильно опускаю. Слышу, как она говорит:

— Ты сможешь еще стать?..

— Что?

— Михай, ты сможешь еще стать самим собой? Сможешь?

— Не знаю. Ничего не знаю.

Я вспоминаю Штефана, ту ночь, когда собаки терзали его под окном Аттилы, вспоминаю и ребят, которые ждут меня. Ирина все еще плачет.

— Я не плачу, Михай. Ты не расстраивайся. Это не я плачу, что-то плачет во мне. Иногда в нас остается только что-то, с чем мы не можем справиться. Теперь оно плачет…

— Мне до этого нет дела…

Я поднимаюсь и ухожу. Не оглядываюсь. Ветер раскачивает папин портрет, написанный его подругой Мари. На миг чувствую на губах соль Ирининых слез и аромат ее волос. Я открываю калитку, и на меня обрушивается затхлый смрад пожарища, смерти и послеобеденного зноя. Кошка тащит в зубах крысу. Крысы страшно размножились. Они нажираются до отвала в развалинах. Торопливо прошмыгнула сгорбленная женщина в трауре. Затем проходит молодая девушка и подмигивает мне. Немецкий офицер устало плетется за ней, еле передвигая ноги. Кто-то громко плачет за уцелевшим забором.

Но я явственно слышу только, как ветер раскачивает и ударяет папин портрет: тик-так, тик-так! Будто маятник. Я приноравливаю шаги к этому стуку.

— Хицэ Ион!

Хицэ повесился этой ночью. Люди говорят, что он свихнулся, но я не верю. Хицэ не сошел с ума, скорее всего им просто безраздельно овладело отчаяние.

Сейчас он висит на ветке вишневого дерева, что за их домом.

Мы оба ели здесь кислые вишни, устроившись на той самой ветке, к которой привязана веревка. Я с удовольствием уписывал кислые вишни, а Хицэ фантазировал, как он станет знаменитым врачом и сделает своей сестре операцию горла. Его сестра немая, и Хицэ мечтал вернуть ей голос. Высокая и стройная, с угольно черными волосами, спускающимися вдоль плеч до бедер, сестра Хицэ стояла тогда под деревом, сверкая белоснежной кожей, и ловила сброшенные нами вишни. Она делала себе из них сережки, засовывала в волосы, смеялась.

Именно на этой ветке сидели мы тогда. Теперь Хицэ смотрел на меня вытаращенными глазами, высунув язык в горестной и пренебрежительной гримасе. Люди утверждают, что он свихнулся. Его родители стоят тут же, окаменевшие, как в столбняке, а сестра обнимает его ноги, прикрывая их своими черными, длинными волосами.

Люди говорят, что он свихнулся, но люди несправедливы и равнодушны. Не будь они такими, они поднялись бы и подожгли столовую немецких офицеров, да так, чтобы те все сгорели, как крысы.

Немая работала там, на кухне. Ее погнали туда родители. Чтоб зарабатывала деньги, чтоб была при деле. Девушка подчинилась, и все пошло, как хотели родители, до того самого дня, когда на улице нашли зарезанного немца, а в саду повесившегося Хицэ. Вот потому немая обнимает сейчас его ноги, прикрывая их своими черными, длинными волосами. Только она могла бы сказать, что ее брат не был сумасшедшим.

Я отвожу глаза от лица Хицэ, от волос, укутывающих черным флагом его ноги, и сразу же натыкаюсь взглядом на Аурела. Он подходит ко мне вплотную, хватает за плечо и злобно скалится:

— Ты свое получишь, мозгляк!

Пока он ничего не может мне сделать. Ребята здесь, рядом со мной, вокруг множество народа, и верзила с тупым взглядом сейчас беспомощен.

На улице Албу говорит мне, что воззвания готовы, и этой ночью или следующей мы должны распространить их, что Тиль колотит свою птичку и что, по его, Албу, точным сведениям, через несколько недель город будет очищен от крыс.

— Мы их выкурим, пустим им красного петуха, Михай. Откроем по ним стрельбу и выгоним их. А уж потом все будет совсем по-иному.

Как так, по-иному? Будут другие люди? Другие люди влезут в шкуры прежних людей, пробитые пулями, изъеденные вшами, источенные голодом и нищетой? Воздух станет чистым, не будет больше смердеть смертью, пожарищами, крысами?

Да!

И мы не будем на каждом шагу оглядываться, чтобы убедиться, не преследует ли нас кто-нибудь? И воздушные тревоги не будут больше вселять в нас ужас?

Да, исчезнут страх, ужас, смерть, крысы, вши! Мы обретем все радости жизни. Без карточек.

А разве может так быть — без карточек?

Мы выросли и стали взрослыми при карточках. Мы к ним привыкли. Как будто они существуют с самого сотворения мира. Или нет, нет. Их принес только наш век — век карточек. Жизнь по карточкам, любовь по карточкам, время по карточкам, воздух по карточкам, ласки, мысли, смех — все выдается строго по карточкам. Талон на поцелуй, талон на улыбку, талон на объятие…

«Чтобы быть счастливым, не вмешивайся в драки. Избегай их и обрети самого себя».

Болтовня! Пустословие!

— Еще несколько недель, Михай.