Замерев, я вздохнул и, на миг осмотревшись, продолжил. Диктор сидел напротив меня молча, оцепенев, две блестящие дорожки были на его щеках. Я не видел ранее ни у кого столько горя в глазах, как у него, тот впитывал все, что я говорил. Такими же глазами на меня смотрели и остальные, кто был в студии или рядом, кого я смог рассмотреть. Мой рассказ не просто тронул их души, ранил, убивал их.

– Теперь, когда вы представили, что собой представляют немцы, не стоит видеть в них людей. Я не говорю про обычных пехотинцев, там вполне могут служить честные и простые парни, которым это все тоже не нравится, но правительство их… Я даже сказать не могу, как они мне не симпатичны. Теперь вернемся к моему рассказу. Я уже сообщал, что убил девять немцев. Опишу, как это было. Впервые они нам встретились, когда мы недалеко уехали от деревни и стояли лагерем, ночевали. Сам я на тот момент был у родника. За водой подошел, а когда возвращался, увидел их. Три немца, рядом на дороге мотоцикл с пулеметом. Как мне потом рассказал дед, было три мотоцикла, разведка, наверное, два дальше проехали, а эти остановились. Обыскивали телегу. У деда берданку его отобрали. У меня был наган, я подкрался, благо ельник густой и позволил это сделать, и с восьми метров открыл огонь. Немцы ну очень шустрые были, при первом же выстреле сразу в разные стороны попрыгали, чтобы открыть ответный огонь. Опытные, это сразу видно. В общем, я с перепуга все патроны выпустил, но, к счастью, в цель, так что живых не было, добивать не пришлось.

Что мне не понравилось, все это произошло на глазах родни, особенно младших сестер и брата. Не надо им такое видеть, совсем не надо, позже я старался оберегать их от таких зрелищ, и у меня получалось, а подобных случаев у нас на пути хватало. Мы собрали трофеи, даже форму сняли, не побрезговали, постирать не трудно, я на мотоцикле впереди поехал, и мы ушли с этой дороги, чтобы не повстречаться с немцами. Я решил отдать мотоцикл и оружие нашим военным, все же рабочая техника. Скажем так, дальше произошла очень неприятная история. Когда мы подъехали к расположению сводного батальона старшего лейтенанта Заславского, у меня все просто отобрали, да еще затрещин надавали. А когда я попросил справку о том, что передал технику и оружие, мне еще тумаков добавили. Ладно мама их отчихвостила, отпустили. Документы побитых немцев я не отдал ему, они и сейчас при мне хранятся, да и солдатские жетоны тоже. Потом мы обратились к командиру полка, майору Красновскому, но встретили такой же прием. Видимо, эти командиры решили написать рапорт о бравых действиях своих подразделений, предоставив мою технику для доказательства. Та же самая приписка, и я им был совсем не нужен, обуза. Это первая встреча. Потом через несколько дней во время проливного дождя нам повстречался застрявший в грязи немецкий бронетранспортер. Видимо, разведка обогнала. Они сами выбраться хотели, бревна и деревья под гусеницы подкладывали, но так его посадили, что вытащить не смогли. Остальные, видимо, двинули дальше, а эти в кузове на примусе обед готовили. Скрыто подойдя, я расстрелял их из пистолета. Я тогда подумывал перегнать бронетранспортер к нам, видел, что его можно вытащить, управлять умею, несмотря на то что мне двенадцать лет. Однако, вспомнив Заславского, я не стал этого делать. Собрал все, что было внутри, даже ППШ нашел сорокового года выпуска, пробная партия, еще до того как их на вооружение приняли, с номером «триста тридцать семь». Документы этих немцев, экипажа бронетранспортера тоже со мной, дальше мы так и уходили в тылы наших войск, успев оторваться от немцев. В бронетранспортере мной было найдено противотанковое немецкое ружье. Как-то, завидев строй бомбардировщиков, я решил проверить, смогу сбить хотя бы один.

Попросил у мамы подушку, она была у нас одна на всех, и пробно выстрелил. Отдача была такая, что я упал, сбитый с ног, слишком я легкий для отдачи. На плече начал расплываться синяк, подушка слабо помогала. Однако рассчитав траекторию, я стал стрелять по самолетам. Целился в кабины. Пуля тяжелая, мощная, при попадании в летчика гарантированно выведет его из строя, даже если в ногу или руку попадет, просто оторвет их. И я попал, по два выстрела делал в два самолета. Упорно поднимался с земли после каждого выстрела, не чувствуя плечо, и стрелял. Два самолета вывалились из строя, один в штопор свалился, и его покинули два парашютиста, их там наши армейцы на поле ловили, а второй планировал и так врезался в землю. Его никто не покинул. Пострелял я так, что у меня на плече и груди был огромный синяк, я не мог поднять правую руку. Потом меня врач осмотрел, остановили санитарную машину. Успокоил, что ничего не сломано, само заживет, но просил больше такие травмы не получать, осложнения могут быть. Знаете как обидно, немцы летают, а я по ним стрелять не мог. Дед пробовал, двадцать патронов в пустоту выпустил и перестал, не получалось у него. Вот теперь по следующей тройке немцев. Когда рука зажила, и я смог ею пользоваться, снова встретились низколетящие бомбардировщики. Тут я сбил три самолета. Со всех попрыгали немцы, семь общим числом. Они садились далеко от меня, да и я был не в том состоянии после стрельбы, чтобы искать их. С трудом ходил, рука в косынке, даже дышать больно было.

А немцы сами вышли на нас ночью, на костер. Собаки их учуяли, разбудив нас с дедом, я смог к ним подкрасться, там было три немецких летчика, и застрелил из пистолета. Вот это все немцы, которых я убил лично. Еще диверсанты были под Старой Руссой, но это совсем другая история, их живыми взяли. Вот так мы и шли по нашим тылам. Так что думаю, фронтовики и люди понимающие увидят, что я не пустобрех, все, что я рассказал, происходило на глазах моей семьи и других свидетелей. Теперь стоит и рассказать, чем со мной поделились те раненые из «палатки безнадежных». Первое и самое важное. Это, конечно же, стрелковые ячейки. Я не знаю, какой муда… Какой идио… В общем, я не знаю, кто приказал внести в уставы, что бойцам вместо полнопрофильных окопов предписывалось копать ячейки, мол, это чтобы бойцы не уставали, но я опишу, в чем ошибка. Давайте для примера возьмем стрелковый батальон. Он прибыл на место и начал окапываться, те самые стрелковые языки. Успели окопаться и замаскироваться, молодцы, хвала им, но такое редко бывает, обычно немцы раньше появляются. Так вот, окопались и замаскировались.

Впереди у немцев всегда дозор идет, его встречают огнем и тем самым обнаруживают свои позиции. Остатки дозора отходят и жалуются дядям с большими фуражками, что плохие русские их обидели там-то и там-то. В результате подошедшая пехота останавливается подальше, а по позициям батальона начинают бить минометы, гаубицы, а если есть свободные самолеты, то и штурмовики, это как раз их специализация. Что чувствует такой боец, находясь в одиночестве в стрелковой ячейке? Страх он чувствует.

Как сказал один командир: в окопах атеистов нет. Думаю, многие фронтовики его поддержат. Так вот, все вокруг трясется, взлетают вверх тонны земли, сверху сыпется. Очень это страшно. Проходит время, потому что обстрел идет не пять минут и не двадцать, до часа может доходить. Немцам нужно сровнять с землей позиции батальона, чтобы их пехота и танки спокойно пошли дальше без особых потерь. После получаса такого обстрела у бойца появляются панические мысли. А что, если все погибли и я один остался?

И чем дальше, тем чаще они возникают. Как это проверить? Да быстро выглянуть и осмотреться. Боец, набираясь духу, выглядывает и, быстро осмотревшись, ныряет обратно в защищенную ячейку. Но дело в том, что и у остальных такие же мысли, и они тоже выглядывают, посмотреть, что вокруг происходит. Причем очень много выживает при обстреле, так как попасть в такую стрелковую ячейку сложно. Потери от подобного обстрела редко превышают пятнадцать-двадцать процентов. Но одновременно бойцы выглянуть не могут, тут не сговоришься для этого, потому выглядывают в разное время и друг друга просто не видят. Да и видимость из-за поднятой пыли и земли небольшая. В результате новые панические мысли. Что все погибли, я один остался. Находится самый малодушный, они всегда есть. Он выскакивает из окопа и бежит в тыл.

Другой боец, выглянув в очередной раз, видит его и сразу же думает: нас двое осталось, не погибать же мне одному. И он бежит следом. Но так думают и другие бойцы, что сидят в других ячейках, они, выглянув, видят их, и бегство принимает массовый характер.

Некоторые бойцы, видя их, думают, что был приказ об отходе, а они не слышали из-за грохота обстрела, там и свой крик не услышишь, поэтому присоединяются. В ячейках обычно остаются процентов пятнадцать самых стойких бойцов, они и принимают немцев, когда обстрел заканчивается и немецкая пехота приближается. Повезет, отобью первую атаку, вторую уже не переживает никто, добивают обстрелом по выявленным огневым точкам, и пехота завершает уничтожение батальона. Тех, кто убежал, встречают в тылу. Если есть командиры, им мажут лоб зеленкой, из остальных формируют сводный батальон, пополняют, придают других командиров и снова сажают в оборону. В этот раз бойцы, побывавшие в бою, уже более стойко держат оборону и бегут меньше. Вот так постепенно со временем те и получают этот бесценный боевой опыт. Те, кто доживают, единицы. По сравнению со стрелковыми ячейками – окопы это совсем другое дело. То есть бойцы могут перемещаться, в бою, если закончились боеприпасы, не нужно вылезать наружу и ползти под пулями и осколками к соседней ячейке, чтобы забрать у погибшего друга патроны и гранаты. А так пробежался, лежит убитый боец, подбежал, пуст, кто-то раньше успел, к другому, у этого есть патроны, и вот так дальше ведешь бой. Во время обстрела политрук сможет обходить бойцов, поднимать моральный дух, это, кстати, их работа, там шуточку скажет, тут сигареткой угостит. Бойцам легче, и они уже увереннее смотрят на мир и яростнее держат оборону. Вот вроде бы такая разница между стрелковыми ячейками и окопами, а реальность показывает, что именно окопы позволяют строить оборону крепче, и это, кстати, все фронтовики признают. Я вам расскажу такую историю. Она о батальоне капитана Гаврилова, двести шестой стрелковый полк семнадцатой стрелковой дивизии. За неделю очень тяжелых боев его батальон понес потери в двадцать процентов численного состава, при том, что немцы, атакуя его позиции, потеряли два пехотных полка и тридцать танков. Невозможно, кто-то скажет?

Не реально? А я объясню, как он воевал, и любой командир сможет это повторить. Первое, у капитана всегда позиции были выстроены с полнопрофильными окопами, он еще не ленился и ложные позиции оборудовал с окопами по колено, это для авиаразведки.

Когда немцы подходили к позициям, их в упор встречали плотными злым огнем. Те несли потери и откатывались. Обычно дальше другие советские подразделения РККА сидят на месте, но капитан так не действовал, зачем ему держать людей под обстрелом, получая убитых, раненых и контуженых? Поэтому он отводил бойцов в тыл метров на пятьсот, там заранее были вырыты противовоздушные щели, а на позициях оставлял наблюдателей и часть пулеметчиков, чтобы они остановили немцев, если те приблизятся к позициям, а батальон еще не успел занять окопы. Вот так батальон спокойно пережидал в стороне, и немцы били артиллерией и сбрасывали бомбы с неба на пустые позиции. Как только огонь стихал, бойцы бегом возвращались на позиции, если были раненые и убитые среди наблюдателей, отправляли их в тыл и восстанавливали на скорую руку окопы. Немцы подходили, будучи уверенными, что с батальоном покончено, и когда их подпускали поближе, те нарывались на огонь в упор и несли страшные потери.