— Нет, не так… так я не понимаю. Скажи мне прямо: ты не уйдешь, ты останешься?

— Останусь…

— Что мне теперь делать, Надя, что мне делать? Ты гостьей была, а стала хозяйкой. Вот… все здесь твое. Я не буду тебе мешать, я выйду… Ты ложись, ты же спать хочешь… Не стесняйся…

Когда он вернулся, Надя лежала в кровати, укрывшись почти с головой. Платье ее висело на спинке стула.

Николай бесшумно разделся, положил одежду на диван, провел ладонью по прохладной подушке, с грустью подумал, что это Надя положила ему подушку, с грустной робостью подошел к кровати, наклонился, присел на краешек, спросил еле слышно:

— Ты спишь?

— Да, — ответила она сонным, безразличным голосом, от которого Николаю стало трудно дышать.

И все-таки он спросил:

— Можно к тебе?

— Зачем? — тем же тоном спросила Надя.

— Можно к тебе? — не зная, что ответить, повторил он.

— Не нужно, — мягко, но настойчиво проговорила она.

— Почему? — упавшим голосом произнес он и все-таки откинул одеяло и лег.

Она отодвинулась и отвернулась к стене.

Николай встал и, едва не опрокинув стул, пошел к окну. Платье Нади упало на пол. Он не заметил этого или не решился поднять. Облокотившись о подоконник, он долго стоял, склонив голову и не думая ни о чем. Да и о чем было думать ему? И зачем? Мучиться? Травить сердце?

Он пожалел только о том, что не научился спать стоя. Уснул бы здесь у окна. Все безразлично… Если бы вот сейчас его обвинили во всех смертных грехах, он ни чему не удивился бы, не стал бы протестовать и покорно принял бы обвинение.

— Коля… — услышал он.

Голос Нади не вывел его из состояния безразличия, и он не ответил, даже не шелохнулся.

— Иди, слышишь? — позвала она.

Николай молчал.

— Иди, мне плакать хочется, — донесся до него незнакомый глухой голос Нади.

Он вздрогнул.

Осторожно обошел ее платье, белевшее на полу, вернулся, поднял его, повесил на стул, неловко лег на кровать, поцеловал, обнял Надю. Она отвела его руку. Тогда в нем, наперекор робости и отчаянию, пробудилась мужская настойчивость, с ее нежностью и силой. Но Надя отталкивала Николая, прятала лицо в голубоватую от луны подушку.

— Надя, милая!

— Нет, нет, после…

Когда она перестала противиться, он вдруг бессильно уронил ей на грудь голову. Что-то более жгучее, чем стыд, и более сильное, чем страх, овладело им. Надя прижала к себе его голову и, счастливо улыбаясь, стала теплой рукой гладить его вихрастые волосы.

Письмо сына принес красноносый подслеповатый старичишка-почтальон. Переброшенную через плечо черную кожаную сумку он носил удивительно бережно, словно боясь, что ее отнимут. Почтальон постучал палкой в калитку палисадника, оплетенного не то хмелем, не то плющом — живучей и цепкой зеленью. Марья Петровна появилась на пороге, заулыбалась и поспешила к калитке. По обеим сторонам песчаной дорожки, пригнанные друг к другу торчали обломки кирпичей, протянувшихся красными зубчиками от порога до самой калитки. За ними росли маки вперемежку с подсолнухами.

Марья Петровна взяла письмо и, не успев разглядеть его хорошенько, возбужденно произнесла:

— От сына!

— Должно, — внушительно сказал почтальон и наставительно промолвил: — Читайте!

— А как же! На то и письмо!

Почтальон не счел нужным отвечать на это восклицание и нетерпеливо направился дальше, все так же цепко держа сумку. А Марья Петровна присела на скамеечку у порога.

С высокого леоновского двора открывался широкий вид. В отдалении темнел горный хребет, ограничивая свободу глаза. Лесистые отроги хребта, возвышаясь один над другим, как бы тянулись к главной его вершине — каменистой, без единого деревца. Окаймленная снизу кустарником, она поблескивала сероватым щебнем и глыбами рудных отвалов. Вершина эта называлась Рудничной и была как бы центром всего Тигеля. К ней прилепился рудник. На горке стояла группа белокаменных домов со старинными колоннами, с железной оградой и ротондами у ворот. Прямо от кустарников начинались нагорные улицы, напоминавшие каменистое русло высохшего к лету горного потока. У подножия горы плескался заводский пруд. На берегу стояли бревенчатые домики под красными и зелеными железными крышами. По одну сторону пруда на возвышении виднелась белая башенка, а по другую — церковь с колоколами, отлитыми лет двести назад на правом заводском дворе. Теперь и в помине нет этого заводика: вместо него стоит громадный металлургический комбинат, и лишь кое-где меж высоких корпусов можно увидеть угол старой, полуразвалившейся стены. С утра над Тигелем поднимается дым, и неуловимая гарь оседает на листве городских деревьев и делает ее уже к середине лета темно-желтой, как бы покрытой легким слоем ржавчины. Многое переменилось в Тигеле. Давно уже нет памятника заводчику-князю, что стоял когда-то на площади и пугал ребятишек, и кажется, нет уже давно и тех тропок-дорожек, которые исходила когда-то в детстве Марья Петровна вместе со своими подружками. Будто бы не на этот пруд бегали они купаться, не на тот вон взгорок ходили за черемухой…

Ржавый тополиный листочек упал к ногам Марьи Петровны, когда она присела на скамеечку и принялась распечатывать письмо. Странички рассыпались у нее на коленях, а из конверта выпала фотокарточка. Марья Петровна принялась разглядывать снимок. Это было женское молодое с мягким овалом лицо. Ни одной резкой черты, ни одной резкой грани между светом и тенью. Сразу же запомнились удивительно красиво изогнутые брови, большие ресницы, продолговатый разрез глаз, полураскрытые, приятно очерченные губы, — она не любила тонких, плотно сжатых губ. С высокого лба, затеняя щеку, падала на плечи прядь волос. На левой щеке, почти у самой пряди, темнела родинка — пятнышко, так настойчиво привлекавшее к себе. Марья Петровна улыбнулась, глядя на эту меточку миловидности, и ей показалось, что карточка тоже улыбнулась.

Вглядевшись еще раз, она заметила длинную шею, и это ей тоже почему-то понравилось.

Марья Петровна стала перебирать листочки письма. Затем принялась читать его, по временам поглядывая на портрет. Чей — жены или невесты сына? — она еще не знала. Только в конце письма было сказано, что Николай женился и скоро приедет повидаться и показать жену, которую, как он надеется, мать тоже полюбит. «Дай-то бог!» — прошептала Марья Петровна и, еще раз взглянув на карточку невестки, задумалась…