После работы она пошла к врачу. Она искала успокоения и нашла его в ласковых словах пожилой, умудренной опытом женщины, верила каждому слову, принимала каждый совет.

Открывая квартиру, Надя вспомнила, как после ухода Николая, растерянная, даже испуганная, осталась одна. Поздно догадалась она, что произошло. Всем своим женским чутьем поняла, какую боль причинила Николаю, вспомнила, как не скоро и не легко сошлись их дороги. Но что было делать? Догнать, сказать ему что-то другое, попробовать оправдаться, солгать? Но она так не могла. В чем же ее ошибка, в чем вина? В том, что сказала правду. Не надо было этого говорить. Не потому, чтобы скрыть от него правду, а чтобы не причинять ему боли. Она была добра к нему, видела, чувствовала, знала, как он любит ее. А потом и сама полюбила… Его не в чем винить. Во всем виновата она сама.

Переступив порог, Надя заметила на полу белую полоску бумаги, подняла ее, торопливо подошла к окну, отдернула занавеску и в бледных отсветах снежного полотна под окном разглядела, что было в руках. Телеграмма из Тигеля… Надя разорвала ее, прочла, вскрикнула и бросилась из комнаты.

Она не могла звонить Николаю, она должна была видеть его…

Николай был у себя в конторке.

Появление Нади — встревоженной и растерянной — испугало его. Он шагнул ей навстречу.

— Что случилось?

Молча подала она телеграмму, посмотрела на него страдальчески, сдвинув тонкие брови, словно прося прощения за то, что принесла страшную весть: скоропостижно умерла мать…

…Поезда в тот день на Тигель не было. Николай уехал только к вечеру следующего дня. На похороны он опоздал.

С неизъяснимым чувством подходил Николай к отцовскому дому. Боялся, что вдруг расплачется, увидев все это: забор, оплетенный хмелем, решетчатую калитку, старый тополь у порога, тополь, под которым когда-то его причащали вареньем. И вспомнилось: давным давно, летом, сидели под этим тополем гости, а ему не хватило места, и мать вывела его, мальчонку, из-за стола. Он обиделся до слез, влез на тополь, на самую верхушку, и стал кричать оттуда, дразнить мать: «Марья-Марья-Марьюха! Ха-ха!» И чем больше сердилась мать, тем сильнее он кричал… Милая мама! Разве бы стал он теперь обижать ее? В те далекие годы он любил ее бессознательно, безотчетно и хватался за ее руку, за подол ее платья, когда было боязно, и мог смертельно обидеться на справедливый шлепок и закричать: «Уйду из дому, вот увидишь, уйду!» А теперь… Теперь бы он обнял ее за плечи, прижал к себе, поцеловал и попросил бы прощения за то, что сделал когда-то… Боялся Николай, что все это с новой силой возникнет перед ним, когда он увидит знакомых людей, боялся заплаканных глаз тетки Алены — сестры матери.

Тетка Алена, седая высокая женщина, поздоровалась тихо, без слез, но не дала присесть, не дала опомниться, не дала сказать ни одного слова.

— Пойдем к ней.

Он не понял: разве мать жива? Хотел спросить, но вдруг все стало ясно, да так сильно, с такой болью, которой он еще не испытывал. Но Николай не заплакал.

Они пошли по нагорным улицам к подножию Недотроги.

Николай не любил кладбища, страшился его тихой печали. Среди повалившихся каменных и деревянных крестов, среди железных оград и каменных замшелых плит, надписей, которые не хочется читать, они нашли свежий холмик с еще не увядшим венком. Тетка Алена узнала могилу по высохшей сосне и сказала об этом Николаю, сказала и повторила еще раз:

— Эта самая сосна…

Если говорить о чем-нибудь не существенном, не самом главном, хотя бы об этой сосне, то будет легче. Николай понимал тетку Алену. Но он также знал, что должен сам оказать совсем другое, самое главное, оказать или сделать, хотя бы поправить могилу. Но холмик был в порядке, венок и столбик со звездой — тоже. Чтобы отвлечься, он посмотрел на ряды могил между деревьями и боялся вернуться взглядом к этой свежей, самой близкой могиле и смотрел, стараясь думать о смерти вообще, а не о смерти матери. Но как только слово «мать» вспомнилось ему среди других бесчисленных слов, его взгляд вернулся к могиле сам собой, и Николай увидел, что венок покосился, а он почему-то не замечал этого раньше; надо было поправить его.

И едва Николай коснулся венка, слеза скатилась по щеке…

Вот и остался один, совсем один…

И еще больней, еще горше показалась ему обида, нанесенная Надей.

В тот же день он зашел на тигельский завод — поторопить с деталью, которая делалась там для кремнегорских танков. За десять лет завод расширился, вырос, окреп, и Николай с трудом узнавал его. Не встретил никого из друзей юности. Директор был новый, начальник механического — тоже. Поздоровался начальник цеха с Николаем сдержанно, выслушал.

— Деталь номер десять? Вчера с наркомом по прямому проводу говорили, просим увеличить программу на эту деталь вдвое.

— Откуда такой размах? — Николай усмехнулся. — Удивительно!

Начальник цеха молча повел его за собой…

Николай шел по знакомому переделу… Не его ли это станок справа? Конечно его! Какое-то неизъяснимое чувство овладело Николаем. Вспомнилось прошлое: молодость, дом, мать… Он пересилил волнение и улыбнулся. Станок можно было узнать только чутьем. Его обновило и в то же время как-то изуродовало громоздкое приспособление. Почему изуродовало? Странное ощущение, которого Николай не мог понять. Ведь он когда-то занимался такими же приспособлениями и, казалось, должен был гордиться, что теперь это перестало быть редкостью.

— В это приспособление, — сказал начальник цеха, — закладывается сразу двадцать деталей. Вот откуда у нас такой размах!

— Ловко кто-то придумал.

— Один конструктор…

Начальник цеха сказал это так, что Николай убежденно, с неприязнью подумал: «О себе говорит…»

— Приспособление к станку — что оптический прибор к винтовке. Был просто стрелком, а стал снайпером, — проговорил начальник цеха с той же победной интонацией.

— Это я уже где-то слышал, — ответил Николай с чуть заметным раздражением и сам удивился: «С чего это я вдруг? С чего?» И неожиданно сказал: — А я когда-то работал на этом станке.