Сердит был Максимыч и рад — добрый конь выгулялся. А тут еще знакомый мужик предложил погоняться. Правда, он был небогатый — почету не много, — но Максимыч не заставил себя ждать, даже сор из бороды не выбрал, впряг гнедую в бричку, украшенную цветами. Но когда увидел, что в обгонную бричку садится не сам хозяин, а его сын, молодой парень в ботфортах, плисовых штанах и расшитой косоворотке, обиделся, сдержанно сказал:

— Мне за таким козырем не угнаться…

— А ты попробуй.

— И попробую, не испугаюсь. — Максимыч огляделся по сторонам, заметил Клашку и, вспомнив, что она вовремя пособила ему, крикнул: — А ну садись, погонщица!

Она обрадовалась и ловко вскочила в бричку.

Кто-то гикнул, и скачка началась.

Сперва молодой пошел резво. Клашка, прикусив губу, вся подалась вперед, — не хотелось отставать. Но вскоре парень стал почему-то замедлять ход, и Клашка обрадовалась, ухватилась за полу Максимычева кафтана. Максимыч удивился тому, что чужая лошадь быстро сдала, натянул вожжи, вырвался вперед, стараясь не оглядываться и только прислушиваясь к топоту копыт и храпу лошади. И вдруг услышал голос Клашки:

— Куда это он?

Оглянулся: молодой неожиданно свернул в боковую улицу, помчался, нахлестывая изо всех сил, и только в самом конце порядка резко осадил коня. Из шатровых ворот выскочила девка в празднично ярком сарафане, прыгнула в бричку, парень подхватил ее и погнал коня.

Максимыч вскрикнул: это была его дочка.

Только и говорили в тот день, что о кержацкой девке, которая убёгом вышла за православного. Максимыч едва не подрался с обманувшим его мужиком. Но больше всех горевал охотник. Бородатый, плосколицый, он бродил среди коногонов и кому-то грозился дробью. Ребятишки смеялись над ним.

Клашка целый вечер думала про то, что случилось. И все ей хотелось знать: был ли там Алеша и что он сказал про убёг. И потом Клашке хотелось еще знать: выедет ли завтра Максимыч на рудник и выведет ли гнедую. «Ладно бы объездить строптивую!» — думала она.

Максимыч появился на руднике хмурый и злой, но все же разрешил ей запрячь гнедую. Она торопилась, хватала куски руды загорелыми исцарапанными руками, поднимала, прижимала к себе и грудью подталкивала на тележку. Иногда, присев, клала кусок руды на колени, потом, чуть отдохнув, приподнималась, подбрасывала его вверх и усилием всего тела, едва не падая, закатывала на тележку.

Последний кусок, особенно тяжелый и острый, Клашка взяла неловко, вскрикнула от резкой боли, не удержала и уронила. Хорошо, что хоть успела отскочить, поберечь босые ноги. Камень упал прямо на ногу Максимычу, который стоял рядом, молча задумавшись и не собираясь помогать. Он вскрикнул от ушиба, а когда заметил на новом сапоге глубокий след царапины, выругался и ударил Клашку по шее. Девка стукнулась лбом о тележку, всхлипнула, но слезы сдержала. «Не зареву», — сердито подумала она.

Вот Клашка уже сидит на беседке и едет, едет осторожно, словно правит в первый раз. Сначала из ямы нужно выбраться по крутой дороге. Тут можно проехать только одному, а дальше дорога положе и шире. Клашка выскакивает на простор, ей хочется подхлестнуть гнедую, но боится, как бы чего не вышло. И вдруг слышит за собою: «Сгоняемся?» И забывает, что обещала Максимычу не обгонять никого. Хлестнула гнедую, и та понесла, словно взбесилась. Клашка испугалась: гнедая стала трепать тележку. Вывалилась одна дощечка, другая, третья. Посыпалась руда. А тут еще — откос. Она хотела выскочить, но не успела. Тележка перевернулась…

…Клашка медленно открыла глаза, узнала бревенчатые стены своей избы, застонала, увидела испуганное лицо Алеши и слабо улыбнулась.

Весенним днем девятисотого года состоялась закладка новой домны. Управляющий заводом привез попа. Поп — красивый, весь в золоте — служил молебен. Помогал ему дьякон, худой, с занятной, задранной кверху бороденкой, одетый во все черное; глядеть на него было неинтересно. Дьякон пел, поп размахивал кадилом — благословлял, просил бога, чтобы тот даровал «многия лета» хозяину и заводу. Все молились и клали поклоны. Крестились и Алеша, и стоявшая рядом с ним Клашка, и державшаяся за ее юбку маленькая Саша. Не крестился только один человек. Это был новый рабочий, недавно приехавший из Сибири; говорили, что тут ему разрешено жить, а дальше, в Россию, не пускают, — политический. Теперь он как будто уже не занимается политикой, а работает каталем на домне. Так слышал Алеша. Да он и сам знал это хорошо, потому что часто видел, как этот рабочий на доменном дворе подгонял руду в вагонетках, а когда уставал, то закуривал махорку и рассказывал рабочим про далекие сибирские места. Звали его Андреем Кузнецовым. Тихий, обросший русой бородой, он стоял у свежевырытой канавы и чему-то улыбался. Потом пробормотал какое-то слово, кажется, «могильщик».

Кто-то спросил:

— Почему не крестишься?

Алеша оглянулся на знакомый сиплый голос и узнал господского охотника.

— Рука болит, — ответил Кузнецов и отвернулся.

— Гляди у меня! — погрозил почему-то охотник.

Стоявший рядом жигаль Степан Лобов — Алеша только теперь заметил его — сказал:

— А может, и вправду болит. Ежели человек, например, кувалдой орудует.

Алеша посмотрел на руку Кузнецова и никакой повязки не заметил.

Мужики тихо переговаривались, бабы щелкали кедровые орехи… Особенно выделялась среди них одна — белая, холеная, в шелковом сарафане с золотыми пуговицами, в шелковом платке с затканными по широкой кайме серебряными цветами. Настоящая купчиха! Алеша пригляделся к ней и узнал кабатчицу. Она почти не изменилась, только дороднее стала, вырядилась, как на ярмарку. А вот мамка… У мамки даже доброго платья нет, чтобы прийти сюда, показаться в праздничный день на люди. А эта цвела… В толпе говорили, что муж кабатчицы давно подался в южноуральские земли и где-то там напал на клад, на гору магнитную, — одним словом, выбился в богатеи. Рядом с кабатчицей стоял мальчонка, причесанный, чисто одетый.

Кто-то коснулся Алешиного плеча.

Оказывается — жигаль.

— Гляжу, — сказал он, — и думаю: не тебе ли я когда-то берестяной рожок подарил?

— Мне. Он у меня и поныне.

— Да что ты? Вроде бы не по возрасту тебе забавляться рожками…

— А я и не забавляюсь. В сундук спрятал, на память берегу…

— На память?.. Береги…

Молебен кончился.

Управляющий заводом провозгласил с высоты земляного вала:

— Господа! А теперь по русскому обычаю! — и обернулся назад. — Эй, там! Выкатывай бочку! Мало будет — вторую!