— Откуда такая мысль? — переспросила Надя. — А я, когда первый год работала, все сразу хотела сделать. Так, вы думаете, можно?

— Вполне! — преувеличенно бодро сказал Николай.

— Я тоже раньше думала, что можно, а теперь вижу — нет.

— Почему? Вполне реально! — стал настаивать смущенный Николай.

«Это он просто так, чтобы не обиделась, — подумала Надя. — Хорошо с ним…»

Когда они расставались, Николай едва не сказал вслух: «Какая вы хорошая!»

Вскоре они снова встретились, долго бродили по городу, часто молчали. Николай мучительно переживал минуты молчания, ему хотелось быть свободнее и держаться проще. Последние дни он думал над одним изобретением, которое мысленно посвятил уже Наде, но об этом пока не хотел ничего говорить. Чтобы осуществить его, нужно много работать… Когда наступило время прощанья, Николай невольно подумал: если бы можно было поцеловать ее! Когда он вспомнил об этом дома, то решил, что она не обиделась бы на него, не рассердилась. Она так хорошо, так ласково взглянула на него, привязала к себе одним взглядом и сама поняла это. Он мог бы поцеловать… Так родилась в сердце Николая надежда.

Родилась надежда! Это была невиданная до сих пор радость, радость человека, который чувствует, что мечта его рядом, что она достижима. Только не нужно торопиться, — в этом тоже своя прелесть. Не нужно торопиться? А не боится ли он, что надежда напрасна? Бывает и так. Нет, это бывает с другими. Ему нечего бояться…

Долго не мог уснуть Николай. Да и как уснешь наедине с августовскими звездами, наедине с мирозданием, наедине с великим временем?! Все подвиги и победы кажутся твоими. И завоевание стратосферы, и пуск Уралмашзавода, и ледовый поход «Челюскина», и перелеты полярных летчиков, и богатырский труд шахтеров Донбасса — все твое, все с тобою. Да и можно ли представить этот великий, мужественный и прекрасный мир без тебя, без твоей работы и любви!

Они увиделись на следующий день.

— Это ты? — обмолвилась Надя и покраснела и торопливо поправилась: — Ой, что я! Это вы?

— Пусть так! Пусть так! — обрадовался Николай и невзначай тронул ее за руку.

И с этим прикосновением он понял, что та радость, которую он испытывал до настоящей минуты, ничего не стоила в сравнении с каким-то новым чувством.

И началась беспокойная жизнь: хотелось видеть ее, касаться ее руки, постоянно чувствовать рядом.

До Кремнегорска было далеко, и Нина Трубина провела в поезде бессонную ночь. Поставив сундучок рядом с собою, она оперлась на него локтем и прижалась щекой к ладони; чуть прищурив глаза, смотрела на огонек свечи, на желтое пламя, колеблющееся в темном стекле вагона. Ее попутчики давно спали, а она смотрела на огонек, а если кто проходил по вагону, закрывала глаза, — пусть не думают, что она боязливая. Временами желтое пламя свечи становилось бледнее и расплывчатее, и от него к ресницам тянулись тонкие, сливавшиеся друг с другом лучи, потом они исчезали совсем, но стоило вздрогнуть вагону на стрелке или на разошедшемся стыке рельсов, как пламя снова вытягивалось и огарок свечи покачивался, четко вырисовывался в темном стекле.

Под утро в вагоне появилась проводница и, перебираясь через спящих пассажиров, наступая на чемоданы, мешки и ящики, прошла к окну, погасила свечу, спрятала огарок в карман синей спецовки, посмотрела на новый сундучок Нины и без улыбки сказала:

— Не иначе невеста: с приданым.

Заплакали малыши, послышались убаюкивающие, сердитые спросонья голоса матерей; вскоре плач сменился ребячьим смехом, а сердитая колыбельная — ласковым материнским воркованьем; затем в разных концах вагона раздались мужской кашель, чирканье спичек, и по вагону потянулись первые сквознячки махорочного дыма.

Кроме молчаливой старухи в черном платке и молодой женщины с годовалым ребенком, по соседству с Ниной расположились трое мужчин: пожилой, почти старик, и двое молодых с заплечными мешками. У пожилого на коленях лежал маленький узелок. Нина наблюдала, как женщины принялись за самый ранний завтрак, а мужчины закурили натощак. Пожилой, трогая рыжеватый клинышек бородки, продолжал свой вчерашний рассказ о кремнегорской руде, о том, как пять лет назад у подножия горы раскинулся полотняный городок.

— Про то, что своими глазами оглядеть можно, говорить нечего, приедете — увидите. Правда, палаток теперь давно нет. Они, как цветы по осени, осыпались, а вот про разные случаи — другое дело, — говорил он, раздавливая желтыми пальцами окурок и сдувая пепел с ладони.

Молодые слушали, — ехали в Кремнегорск впервые.

— А то еще, помню, такое было… Понадобилось, значит, водопровод проложить, да не одно колено, а вагона три-четыре этих самых труб. А место попалось низкое, река рядом. Осень поздняя, вода-то почти ледяная. Как тут прокладывать станешь? Ну, инженеры говорят, что надо дренаж делать, сушить, значит, местность. Денег ассигновали порядком. Поначалу вроде шло, а потом смотрят — не сушится. А денежки, само собою, усушку дают. Снова спроектировали, смету составили, не выходит. А без дренажа боязно, вдруг в таком месте трубы ржаветь начнут. Как быть, не знают. А тут возьми и объявись один рыжебородый, ну, к примеру, как я, с артелкой человек с двадцать, и говорит: «Готов горю пособить». Поинтересовались, кто такой, узнали, что артель, засомневались. А он им и отвечает: «Знаю, вам бригада больше по нутру. Да, может, и моя артель когда-нибудь в бригаду себя переименует. Всяко бывает». Я, мол, дорого не возьму, куда дешевле выйдет, чем по вашему инженерскому способу. Сделаю в срок.

Молодой кашлянул со смехом в кулак, Нина заулыбалась, а рассказчик, скручивая новую козью ножку, продолжал:

— Ты чего, девка-матушка, смеешься? Правду говорю. Начальство тоже смеялось, да потом согласилось. Встала артелка поутру, принялась за дело… Раньше всего выкопали яму на берегу, приладили котел, развели под ним огонь, забили корову и тут же ее в котел. Ну, пока мясо варилось, старичишко прошелся по всем канавам, осмотрел трубы. А когда кашевары справились, сели артельщики вокруг котла, выпили за удачу, закусили, и старик дал команду начинать. Засучили ребята штаны до колен и прямо босиком в канаву. Труба к трубе — раз, два — звено готово! Выскочит один из канавы, — вода-то почти ледяная, поздней осенью, говорю, было, — выскочит, значит, схватит бутылку, донышком об ладонь — раз! Раскрутит быстренько и прямо из горлышка… холодно, согреться-то надо. Выпьет — и снова в канаву. Пока он там возится, смотришь, другой выскакивает — и за бутылку. Ну, значит, и дальше то же самое. А старик идет себе вдоль канавы, присматривает. Сделали, представь себе, дешево и сердито. И по-сейчас водопровод стоит…

Приподнявшись, рассказчик бросил в окно окурок.

— Уж не ты ли это был? — спросила старуха в черном платке, связывая свой узелок и глядя в окно.

— А хоть бы и я, так что? Тогда все с артели начиналось.

— Я тоже, грешным делом, подумал, что про себя рассказывает, — улыбаясь, проговорил молодой.

— Про себя! Нет, сынок, про соседа. У него борода моей порыжее. Он теперь в монтажной конторе за мастера. А ребята его давно бригадирами. С тех пор ихней артелке конец пришел, бригадой стали. Эта кремнегорская руда — она многих перетерла, из нее давно фасонное литье пошло такое, что только держись!