Выдающейся творческой силы и высоких поэтических стремлений искать в нем, конечно, нельзя; он богато одаренный и прелестный, но не великий поэт и его стихотворения, как он сам их называет, только „шутки и глупости“. Но если не только современники были электризованы этими летучими песенками, но и художественные критики времени Августа ставили его рядом с Лукрецием и считали за значительнейшего поэта этой эпохи, то и современники и позднейшиее были вполне правы. Латинская нация не произвела второго поэта, в котором художественное содержание и художественная форма появились бы в таком оконченном равновесии, как у Катулла; и в этом смысле собрание стихотворений Катулла, без сомнения, самое совершенное, что в состоянии выставить латинская поэзия».

Не решаемся прибавить ни одного слова к этому мастерскому очерку поэтической деятельности Катулла, написанному рукою Моммсена. Мы слишком хорошо знаем, что только прирожденный поэт может учиться писать стихи, но в этом случае важнее всего, у кого он будет учиться. Можно последовать и за такими наставниками, которые погубят и несомненное дарование. Мы переживаем эпоху самую неблагоприятную не только для всякого искусства, но и для всякого серьезного начинания. Вырвавшись на волю, мы сразу предались упоению собственными силами. Пользуясь неизбежно плодами преемственных трудов прежних деятелей, мы не только сочли эти последние плоды за самые совершенные, хотя бы, по воле судеб, они в нынешний урожай явились недозрелыми и с червоточинами, но готовы всех тех, кто насадил и вывел самое дерево, считать неумелыми глупцами. Нам нипочем Соломона, Платона или Гомера обозвать дураками. На наши глаза все они были дураки; умны и умелы одни мы. Конечно, не таких современных умников приглашаем мы, посредством нашего перевода, к знакомству с Катуллом. По примеру Ф. Гейзе учиться читать Катулла мы приглашаем людей, действительно способных с эстетическою пользою читать поэтов, и смиренно признаемся, что сами многому научились у Катулла. Что же касается до немногих песен, пройденных нами в молчании, то, к счастью, отличаясь лишь слишком ярким и непривычным для нас известным античным содержанием, они не в состоянии ни увеличить, ни уменьшить неувядаемого венца нашего поэта.

Касательно самой формы нашего перевода, считаем нужным присовокупить, что держались нумерации и текста Александра Ризе (Лейпциг, 1884 года).

Полагая, что наши невольные эстетические замечания будут гораздо нагляднее в объяснениях под самым текстом, ограничим нашу речь, обращенную к благосклонному читателю, кратким очерком недолголетней жизни нашего поэта.

Легко говорить о жизни исторического деятеля, основываясь на жизнеописании, составленном современником или позднейшим писателем, хорошо знакомым с делом. В подобном случае достаточно повторить историческое свидетельство и указать, в случае надобности, на места, почему-либо возбуждающие сомнения; но там, где приходится воспроизводить жизнь поэта из его же собственных стихов (где художественная правда далеко не совпадает с действительной) и из отрывочных свидетельств других писателей, имевших нередко в виду лишь соименника, дело становится чрезвычайно сложно и затруднительно. Проследить всю последовательную критику догадок и соображений, основанных на подобных данных, значило бы представлять читателю скорее историю жизнеописания поэта, чем самое жизнеописание. Поэтому в данном случае мы предлагаем в главнейших чертах жизнь Катулла, как принимает ее позднейший его толкователь Ризе, ограничиваясь с нашей стороны весьма немногими заметками.

Жизнь Катулла

Цизальпинская Галлия вскоре после своего покорения стала сопричастна римскому образованию и литературе. Особенно в последнее столетие Римской республики происходили частые передвижения ученых римлян в Галлию Тогату и выдающихся галльских писателей в столицу. Достаточно указать на Корнелия Непота с берегов По, мантуанца Вергилия и Ливия патавинца (падуанца). Единовременно с римским образованием возникали и римские имена. Так, сотни раз встречается в надписях Вероны род Валериев, и фамилия Валериев Катуллов занимала, вероятно, в Вероне почетное положение. Отец поэта состоял с Цезарем в отношениях гостеприимства. Он владел виллой на Сирмионском полуострове близ Гардского озера и, как кажется, не забывал своего сына в столице денежною поддержкой. Если признать, что поэт наш родился в консульство Л. Корнелия Цинны, то, так как Цинна был в первый раз консулом в 87 г., а во второй в 84 г. до P. X., то нужно признать и один из этих годов за год рождения поэта. А как есть свидетельство, что поэт немногим пережил тридцатилетий возраст и в его произведениях нет указаний на события позднее 54 г. до P. X., то с известной уверенностью можно сказать, что поэт умер в 55 г. до P. X., 32 лет от рождения. Имя Квинт приписано ему Плинием (в Нат. Ист.) ошибочно от смешения с Квинтом Лутацием Катуллом, тогда как Гаем называет его Апулей, согласно с хроникой Гиеронима.

Кроме собственных явных намеков поэта, Овидий и Марциал прямо называют Верону родиной Катулла. Рано, однако, покинул Катулл свою галльскую отчизну для всемирной столицы: живу в Риме я больше: там дом, там и оседлость моя, там я провожу свои годы, говорит он в одном из ранних стихотворений (68а, I, ст. 34) и при этом упоминает о множестве любовных стихотворений, написанных раньше. В те времена, как впервой получил я белую тогу (ст. 15), — следовательно, приблизительно на шестнадцатом или семнадцатом году своей жизни, — много я песен пропел. Понятно, что предавшись в Риме поэзии, дружбе и любви, он сначала вступил в круг своих земляков, как о том свидетельствуют его стихотворения к Корнелию Непоту (1, Тогда уже ст. 5), к Целию и Квинтию, — между веронскою всей вы молодежью цветки (100, ст. 2) и др. Но при достаточности Катулла ему было легко вступить и в высшие круги римского общества, где при поэтическом таланте и живости характера он мог нравиться женщинам. В пользу его достаточности свидетельствующие вилла и поместье, которыми он обладал близ Тибура (44), равно как и случайно приводимые суммы его расходов и обращенных к нему просьб (10 000 сестерций 41, ст. 2; 103, ст. и; 100,000 сестерций 23, ст. 26).

Насчет богатства Катулла мы не можем согласиться с Ризе, принимающим выражение: «вид у Катулла явно в кармане водят одни лишь пауки» (13, ст. 8) только за временное состояние кармана поэта. Мы думаем, что он нуждался, так как самая его вилла (26) в залоге и нимало не ручается за денежную состоятельность поэта, да и куплена на чужие деньги, как на то в своем месте указывает Вестфаль.

Зажив столичным жителем, он скоро научился смотреть сверху вниз на деревенщину, мужиконенавистника и провинцию (22, 14. 36, 19. 43, 6) и запутался в любовные похождения, какими переполнено было римское общество. Самою сильною страстью воспылал он к непоименованной женщине; чтобы способствовать свиданиям с нею, друг поэта Малий, позднее, по усыновлению, прозванный Аллием, отворил влюбленным свой дом. Из довольно раннего стихотворения (68b) мы знакомимся как с могуществом первоначальной страсти поэта, так и с позднейшим его успокоением и даже утомлением. (Слич. 68, 51–135–160 ст.)

Эта страсть или по крайней мере закипевший из нее поток любовных песен подверглись резкому перерыву (68, 15) по случаю горестной вести, что единственный и горячо любимый брат Катулла умер в отдаленной Трое (68, 19–90 ст.), куда знатный молодой человек, быть может, отправился в свите какого-либо претора. Эта горестная весть сильно опечалила поэта. Вполне вероятно, что с этим связано его грустное настроение, высказавшееся (68а) в Вероне, куда он мог отправиться, чтобы утешить отца и привести в порядок дела покойного брата. Он не только отказывает Малию в просьбе о веселых стихотворениях, но и с знатным оратором Гортензием поступает так же, ссылаясь на смерть брата (65, 5), и только с трудом собирает силы для перевода стихотворения Каллимаха (66). Но уже следующее вскоре за 68 а), 68 b) показывает, как любовь понемногу занимает прежнее место в душе поэта.

О любви Катулла к Лезбии, наполняющей следующую эпоху жизни поэта и возвысившей его до высочайших степеней лиризма, написано много всяких предположений. Если допустим, что поэт, выражавший свое душевное волнение, вовсе не желал оставить потомкам каких-либо положительных данных, что его стихотворения, подобно душе каждого человека, исполнены противоречий, то мы не возьмемся составлять точную картину этой любви, всего меньше станем пускаться в математическое разделение этого времени на периоды (в роде счастье — подозрение — разрыв). Все эти перемены способны волновать человека, а тем более впечатлительного поэта в один и тот же день.