Сильно испугался старик, узнав, какое готовится на него бесчестие, к тому же многие из развратникиов были пьяны, грязно ругались, размахивали факелами и грозились поджечь дом вместе со всеми остальными людьми.

Тогда хозяин вышел на порог и сказал: "Братья, не делайте великого зла, на вас напало опасное безумие, раз вы желаете причинить бесчестие моему гостю, служителю Господа".

А когда они ещё больше стали угрожать поджогом и расправой, старик предложил с тяжким вздохом: "У меня есть дочь, девица. Я выведу вам её, и можете делать с ней, что хотите - не только не трогайте левита, не гневите нашего Господа. Он простит меня за дочь, а за своего служителя - не простит."

Но кто-то закричал: "Не нужна нам твоя дочь! Она у тебя хромая, ты нарочно хочешь нам её подсунуть, потому что никто не желает брат её к себе в жены, нам нужен левит или хотя бы его женщина."

Тогда левит, который слышал все это из-за двери, взял свою жену и вывел её на порог, тут же услышав крики: "Она моя!", "Нет, моя!", "Дайте её скорее мне!". А потом закрыл руками свои уши, чтобы больше не слышать и ушел в дом молиться.

Когда же, наконец, рассвело и левит вышел на порог, то увидел свою жену распростертой на ступеньках. "Вставай, пойдем", - сказал он, но женщина ничего не ответила, потому что испустила свой дух и теперь лежала мертвой.

Левит молча погрузил её тело на осла и вернулся в своей дом на горе Ефремовой, а там взял огромный нож, которым режут быков, расчленил тело своей бывшей жены на двенадцать частей по числу колен Израилевых, завернул каждую в тряпицу и разослал со своими слугами во все пределы страны, повторяя: вот вам, братья мои, вот вам, братья мои, вот вам, братья...Хорошо еще, что другие левиты, догадавшись, что товарищ их потерял после слуичшегося с ним беззакония дар разумной речи, сделали пояснения в письмах к начальникам всех колен Израилевых, что не было никогда прежде со времени исшествия сынов Израиля из Египта в стране более срамного дела, чем то, что совершили сыны Вениаминовы, и пусть они теперь сами решают, как поступить с жителями Гивы - оставить все, как есть, либо наказать?

Ведь по-разному можно поступить и расценить такой поступок. Потому что у каждого народа есть свое, невидимое сердце, которое по-своему чувствует обиды и по-разному понимает радости.

И все же нет среди неисчислимого множества людей народа...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ФЕМИСТОКЛА

...более непостижимого, чем греки.

"Нет народа более непостижимого, чем греки," - вот о чем нередко размышлял Артаксеркс, и исходя из этого получалось, что не было никакого смысла вступать в войны с островитянами, которые могли продолжаться бесконечно, не принося особенных побед, ни, в лучшем случае, явных поражений.

Хотя чаще всего персидское войско и флот терпели сокрушительные поражения именно в столкновениях с греками. В этом признавался когда-то и Ксеркс, без труда подчинявший своей власти многочисленные народы, но всякий раз спотыкавшийся на "острых афинских камешках", или на "спартанском горохе", что для него было примерно одно и тоже. Всех греков Ксеркс называл одним словом - "островитяне", даже если они жили не на островах, а на материке, вкладывая в это примерно такое же презрительное отношение, как по отношению к чернокожим туземцам. Но если о туземцах отец во время пиров рассказывал со смехом, передразнивая их, наподобие обезьян, то когда начинал подобным образом описывать островитян, Артаксеркс всякий раз читал в его глазах затаенный страх, чуть ли не ужас.

И все потому, что не было никакой возможности распознать до конца этих греков, понять, что они на самом деле держат у себя на уме, а что изображают лишь для вида - и потому никак не получалось приспособиться к их правителям и военоначальникам, раз и навсегда задобрить щедрыми подарками, закрепить отношения. Они были переменчивы и непостижимы - как морской ветер, приносящий то затишье, то ураганы. И все оттого, что они словно были напрочь лишены той гордости, которую считали главным своим достоинством все персидские цари и вельможи.

"Они и впрямь - островитяне, потому что души каждого из них чем-то схожи с плавучими островами, а ещё точнее - с быстроходными, ловкими судами, даже боги у них многочисленны и своей изворотливостью чересчур похожи на людей", - вот как нередко думал царь Артаксеркс о народе, который никак не мог сделать своим.

Взять хотя бы Павсания, спартанского царя - того самого, который возглавлял войско, разбившее при Платеях персидскую армию под началом Мардония, великого персидского "бога и отца войны".

Захватив шатер главного из воинов-персов, Павсаний был поражен несметной роскошью, которой Мардоний по праву первейшего окружал себя во время военных походов: он повсюду возил с собой сосуды из чистого золота, позолоченные лежанки и столы, ковры и лакомства, чтобы его подданые ни на минуту не забывали о том, кому они служат. Увидев все эти богатства, Павсаний не придумал ничего лучшего, как велел отавшимся в живых слугам Мардония приготовить себе и начальникам своего войска точно такой же обед, какой они обычно готовили для своего господина, а своим слугам приказал приготовить привычный спартанский обед и тоже принести в шатер.