Господин Монага поставил передо мной чашку чая ходзитя. Наверное, и он не находил в себе силы взяться за работу, потому что уселся напротив меня и пригубил свой чай.

– Интересно, неужели мы действительно сделали что-то неприемлемое? – спросила я.

– Если им в самом деле так кажется, видимо, нам просто придется это стерпеть.

Мне хотелось посмеяться над ними. Ну в самом же деле, «СДОХНИ ОДИНОКО!» – до нелепости напыщенное проклятие. Сколько же ненависти вложено в эти два коротких слова. И кроме того, я поняла, что их роль как оскорбления зависит от определенных представлений о намеченной жертве. А если адресата нисколько не беспокоит ни смерть, ни одиночество? В этой фразе повсюду клеймо системы ценностей ее автора. Практически слышался его вопль: «Да я лучше сдохну, чем сдохну одиноким!»

Я попыталась растянуть губы в улыбке, но она мне не слишком удалась.

– Как-то несправедливо – разве нет?

Да, мысленно согласилась я с собой, несправедливо до жути. Сама идея, что нам придется безропотно снести эти слова и не иметь даже шанса ответить, ужасающе несправедлива. «Я посмеялся бы над уродами, способными на такой идиотизм, но не дает покоя несправедливость». Сказать такое кому-нибудь – в самом деле грубость. Невозможно было смириться с тем, как на меня повлиял этот случай. Добиться конкретной реакции от господина Монага я не рассчитывала, но он поднял глаза, перевел взгляд на часы, затем на переулок за окном и наконец посмотрел на меня и кивнул.

– Одиночества мне и так хватает, – сказал он.

Чувство, нахлынувшее на меня, казалось составленным из беспорядочного множества разнородных частей. Мне удалось издать лишь невнятный возглас.

Допив чай, я потянулась к чайнику и заявила:

– Теперь завариваю я.

Мы выпили еще по чашке чая, потом господин Монага объявил, что сходит в парикмахерскую, а меня просил во время его отсутствия присмотреть за офисом. Спросить, почему именно в парикмахерскую, я не решилась.

От нечего делать я стала просматривать аккаунты «Одиночества больше нет!» в социальных сетях на смартфоне. Как и раньше, они пестрели жизнерадостными постами об акциях по уборке территории, встречах местных жителей и так далее.

В первом часу, спустя некоторое время после того, как господин Монага ушел в парикмахерскую, в офис заглянула госпожа Омаэ. Увидев меня одну, сидящую за столом, она воскликнула:

– А, это вы! Не работаете сегодня? А где господин Монага?

– В парикмахерской.

– Вот как? И когда вернется?

– Не знаю.

– А-а. Ну время-то обеденное, может, вы хотите?

С этими словами госпожа Омаэ выставила на стол большую коробку с бэнто. С неподдельным любопытством я, дождавшись, когда она снимет крышку, заглянула в коробку и увидела уложенные плотными рядами двенадцать мешочков инаридзуси.

– Вчера сделала, да с количеством просчиталась.

– Да уж, серьезный просчет!

– Ну, видите ли, господин Монага совсем один.

Я кивнула, и до меня вдруг дошло, что о господине Монага я совершенно ничего не знаю. Само собой, мне и не требовалось что-либо знать о нем. После двух первых лет работы я поняла: если на рабочем месте мне с коллегами обеспечено «качественное взаимодействие», не имеет ровным счетом никакого значения, что они за люди за пределами офиса. То же самое относилось к господину Монага. Я знать не знала, что он за человек, но в качестве коллеги он меня вполне устраивал.

Однако в тот момент у меня разыгралось любопытство, и я решила попытаться разузнать что-нибудь у госпожи Омаэ.

– То есть у него вообще нет родных?

– Он говорил мне, что живет один.

– И давно он работает в этом офисе?

– Полгода, – ответила госпожа Омаэ, протягивая мне одноразовые палочки для еды. Я почтительно приняла их, переложила один инаридзуси на крышку коробки и откусила. Он оказался до умопомрачения вкусным: с кунжутом внутри и легким привкусом васаби, пробивающимся сквозь сладость жареного в масле тофу.

– А вы сами не будете? – спросила я.

– Нет, я поела перед выходом, – ответила она, поэтому я принесла чашку для нее и снова заварила ходзитя.

– Он открылся, по-моему, через два месяца после того, как появились «Одиночества больше нет!». В то время все брали их буклеты и ходили на встречи, как они и предлагали. Пожалуй, можно сказать, что все были очень одинокими. А потом открылся офис господина Монага. Поначалу он сам ходил, расклеивал плакаты и задавал вопросы. Собранные сведения он передавал вверх по цепочке, и тогда время от времени в наши края стали наведываться люди из муниципалитета. Сейчас положение уже намного лучше, чем было раньше.

– Чего же по большому счету хотят «Одиночества больше нет!»?

Мне самой не верилось, что я до сих пор так и не уяснила для себя ответ на этот решающий вопрос, но я была так поглощена повседневными деталями своей работы, что даже не успела как следует обдумать ее. Госпожа Омаэ покачала головой, поднося чашку к губам.

– О, многого. На бесплатных встречах они убеждают участников признаваться в том, что их что-то беспокоит, а потом зазывают их на другие, уже более серьезные встречи. За эти надо платить. Дальше они просеивают народ, отбирают тех, кто готов платить сколько понадобится, лишь бы избежать одиночества, и приглашают их на ужины. Естественно, они тоже стоят денег. Информацию собирают о каждом, кто приходит на встречи, в том числе выясняют, что беспокоит этих людей, а потом подсылают к ним тех сотрудников «Одиночества больше нет!», кому с наибольшей вероятностью доверится этот конкретный человек, и стараются непременно попасть к ним в дом. Я слышала, что люди переписывают завещания, оставляя все свое имущество организации.