Иногда сомнамбулизм сопровождается галлюцинациями. Среди проявлений парасомнии именно они влекут за собой самые печальные последствия. Их объединяют под аббревиатурой РПБС, что означает расстройство поведения в фазе быстрого сна, они проявляются в том, что человек видит во сне некую опасную ситуацию, в которую он вовлечен, и, чувствуя серьезную угрозу, бурно реагирует. От последствий страдают те, кто делит с ним постель: они получают царапины, удары, пинки. Это продолжается недолго, обычно несколько секунд, но иногда их бывает достаточно, чтобы причинить серьезный вред.

Синьор З. понял, что с ним не все в порядке в возрасте девяти лет, когда однажды ночью попытался, не отдавая себе в этом отчета, задушить спавшую рядом сестренку. Родители не могли объяснить причину припадка, доктора его приписывали какой-то форме шизофрении, и все они не нашли ничего лучшего, чем отправить ребенка в Сан-Сальви, флорентийскую психиатрическую больницу. Именно там, к своему счастью, Заккария встретил молодую женщину-психиатра, которая, несмотря на противодействие большинства коллег-мужчин, третировавших ее только потому, что она женщина, не побоялась поставить диагноз, по тем временам довольно смелый.

Ликантропия.

В общих чертах это означало, что субъект, по причине сомнамбулизма, не способен отличать сны от яви. Не обязательно дожидаться полнолуния для подобных проявлений, хотя в такие ночи они случаются чаще. Отсюда и целый ряд народных поверий, иногда доходящих до самых настоящих фобий. Но, по сути, ничего сверхъестественного тут нет.

Человек, подверженный такому расстройству, видит сны наяву.

Синьор З., понимая, что без догадки женщины-психиатра он мог весь свой век провести под замком, как только вышел из Сан-Сальви, полностью посвятил себя изучению парасомнии, главным образом затем, чтобы помогать гипнозом таким же, как он, несчастным, которых могли признать сумасшедшими, или, что еще хуже, они сами могли причинить вред любимому человеку просто потому, что тот спит рядом.

Джербер позвонил в квартиру Заккарии около пяти часов вечера. Ему открыл старина Филип; на нем был передник в красную и белую клетку, а руки подняты, будто он собирался торжественно благословить пришедшего; хотя на самом деле они попросту были в муке, и дверь пришлось открывать, надавив на ручку локтем.

– Пьетро, сколько лет, сколько зим! – воскликнул он, как всегда сердечно улыбаясь и делая вид, будто не замечает, какой у гостя изможденный вид. – Извини, что не могу тебя обнять, но я замесил тесто и боюсь испачкать твой плащ, – тут же затараторил он с ярко выраженным шотландским акцентом.

– Я пришел повидать синьора З.

Филип улыбнулся:

– Один только ты его так называешь!

Такие шутливые прозвища были в ходу у отцовских друзей, да и его самого юные пациенты называли синьор Балу или синьор Б. Однако Джербер после смерти родителя стал именовать его так уже с презрением.

– Да, разумеется, ты найдешь его в часовой комнате, – проговорил Филип и мотнул головой, указывая направление.

Джербер прошел по роскошной квартире, где с картин прерафаэлитов его приветствовали ангелоподобные женщины. Сама мысль о том, что он оказался здесь, его воодушевляла. До сих пор сказочник все время опережал его на шаг, а он был вынужден влачиться позади, не имея ни малейшей возможности предвидеть следующий ход. Но сейчас впервые почувствовал, что обрел некоторое, пусть небольшое, преимущество.

Дошел до закрытой двери. Постучался.

– Войдите, – отозвался самый кроткий человек на земле.

Он сидел в кресле, обитом красным бархатом, перед витражом с цветами, склонившись над столиком, на котором были разложены детали нескольких разобранных наручных часов. То был странный человечек, похожий на старого мудрого эльфа. Волосы, сохранившиеся только по бокам, были зачесаны назад, открывая уши, слишком большие для его черепа. Он оторвался от своей скрупулезной работы и уставился на Джербера через монокль часовщика.

– Пьетро Джербер, – раздельно произнес он, откладывая крошечную отвертку. Старая такса дремала, свернувшись на его ногах, обутых в тапочки.

Всюду – полки, битком набитые часами, требующими починки. Шли только старинные, настольные, с золотыми стрелками: одно лишь их тиканье слышалось в абсолютной тишине.

– Полагаю, ты пришел просить прощения, – тут же обрушился на него синьор З., закуривая бамбуковую трубку: сизый туман поплыл по комнате вместе с запахом балканского табака.

– За что? – наигранно удивился Джербер.

– За то, что забросил четверги в аптеке Мюнстерманна: с тех пор как умер твой отец, нас осталось трое, а, как ты знаешь, втроем невозможно играть в «Обливио».

– По правде говоря, я пришел по более важному делу…

Заккария пронзил его взглядом:

– Что может быть важнее, чем способствовать подпольному существованию карточной игры, запрещенной несколько веков назад?

– «Habemus Malleum Animi», – объявил Джербер.