— Девочка его тоже интересовала.

— Но он ничего не спешил с этим делать. А потом когда, спасая друга, он сам чуть не умер, девочка решилась действовать. Дождалась, пока в доме почти никого не будет. Только он и она. Сказалась больной, чтобы не идти в школу, заварила какао и направилась к нему в спальню…

Вот такая коварная недотрога. Хотя и мальчик тогда тоже постарался. Ее голос растекался по комнате, нежно, сладко, словно убаюкивая, и я не заметил сам, как меня затянуло в воспоминания. Без сомнения, одни из самых приятных в моей жизни.

— Строгий постельный режим, — твердили мне все без исключения.

Та осень — восемь лет назад — была самой унылой в моей жизни, хотя за окном светило яркое солнце, деревья сверкали золотом, и было по-летнему тепло. Глеб ныл, что учиться в такую погоду — сущее наказание, а я впервые жалел, что не хожу в школу. Вообще я не настолько ее любил, но валяться дома, пока все там, оказалось просто невыносимо. И это ведь уже какой месяц в кровати. Какой месяц строгий постельный режим.

После того как вернул к жизни Глеба и поймал его душу, ни одного дня я больше не чувствовал себя нормально. Все лето и вот теперь осень я словно гнил изнутри. Мутило постоянно, было тяжело дышать, и даже ходить самостоятельно было трудно. Пытаясь поставить меня на ноги, дядя находил все новых врачей, целые консилиумы в доме собирал. Пачками приводил каких-то колдунов, целителей, лекарей, ведьмам чуть ли не шабаши устраивал. В итоге меня пичкали всем чем только можно, как лабораторную крысу: таблетками, микстурами, какими-то травками и вонючими отварами. Мазали огромными порциями скверны, которая щипала неимоверно, будто выедая все изнутри, пытаясь пробиться к моей Темноте, однако та упорно не откликалась. Зато мне после таких сеансов становилось еще хуже. Но самым поганым, конечно, был шепот — вкрадчивый, настойчивый, напрягающий - “отпусти ее…” Он словно играл на фоновом режиме, не давая расслабиться ни на миг.

В общем, все эти приглашенные специалисты сходились лишь в одном: мне нужно как можно больше отдыхать, причем лежа и желательно неподвижно, как бревно. Так что все это дерьмовое лечение приправлялось еще и дикой скукой. Единственным, кто ее разбавлял, был Глеб, который приносил мне новости — порой весьма пикантные. Однажды он пришел из школы с рассказом про одноклассника, который притащил прямо в класс женские трусы и заявил, что ему сначала отдали девичью честью, а за ней и сей предмет одежды. И отправил по рядам свой трофей. А далее путем тщательного анализа улики бдительные одноклассники установили, что трусы были мамкины, и чуть было не заслуженная репутация откатилась еще ниже, чем была. Зато тема с тех пор стала актуальной, и Глеб задался вопросом, где бы и ему достать такие же.

А я все это пропустил, бессильно валяясь дома. И если четырнадцатилетие Глеба прошло на воздухе в большой компании, то мое — в этой уже до смерти надоевшей комнате, куда влезли только самые близкие. Потому что никуда выйти и ничего сделать я не мог. И пока этот полудурок радовался жизни и ходил в школу, я валялся дома и клял его — но клял не сильно, чтобы вдруг случайно не проклясть. И ведь хватало же наглости поганцу жаловаться, что у него все еще немного ноет сломанная шея — особенно в плохую погоду.

В один из таких прекрасных солнечных дней, когда друг был в школе, я привычно валялся в своей комнате и водил карандашом по бумаге, пытаясь изобразить вазу с фруктами — самое интересное, что здесь нашлось. Вообще, рисовать мне посоветовала бабушка Агаты — единственная, от чьего лечения не хотелось сдохнуть немедленно. Она советовала учиться концентрации и схватыванию образов, чтобы было проще управляться с чужой душой. Возможно, отец бы придумал что-то другое, но его не было рядом. Хотя когда он вообще был? Я проводил дни, надеясь, что он приедет и извинится, и не сомневаясь, что этого никогда не произойдет. Поэтому я постоянно напоминал себе, что отца у меня больше нет. И рисовал вазу.

Внезапно в дверь раздался стук — довольно робкий. Прислуга стучит громче, дядя — еще громче. А Глеб вообще вваливается без всяких условностей. Так скромно сюда мог проситься только один человек — вот только она тоже как бы должна быть в школе.

— Заходи, — я оторвался от рисунка.

Дверь осторожно распахнулась, и в комнату вошла Уля с подносом в руках, на котором стояли большая чашка и пиала с печеньем. Дочь управляющего поместьем, а по совместительству еще и дядина крестница, Ульяна точно не была здесь на позициях прислуги. Однако время от времени приносила мне то кружку чая, то сладости, то фрукты, наполняя вазу, которую я как раз рисовал. Я не спрашивал, зачем она это делает, она не говорила — просто приходила и все. Обычно мы потом немного болтали о какой-нибудь ерунде, типа погоды, а потом она уходила. Со стороны могло даже показаться, что мы друзья, но мне не нравилось думать о ней как о подруге. Эта девушка вызывала у меня другие желания.

— А ты чего не в школе? — спросил я.

— Приболела, — ответила Уля, подходя к кровати.

Взгляд машинально пробежался по ней — начиная с серых глаз и розовых губ, спускаясь вместе с темными волосами до лопаток, затем по светлой блузке до талии и наконец по синей юбке до колен. Все вроде было как обычно.

— Выглядишь здоровой.

Она только плечами пожала и поставила поднос на тумбочку рядом со мной, а затем, все еще стоя рядом, не спеша уходить, кивнула на мой альбом.