— Ну что ж, Олег Викентьевич прилетит — договоримся.

Проводил Янку до крыльца, немного, несколько шагов, ровно столько, сколько позволяло положение начальства.

На крыльце задержался — уловил на себе чей-то взгляд. Серафим Серафимович всегда чутко настраивался на косые взгляды, жил, как перед объективом, — не от нутра, не как душа требовала, а для общего благоприятного впечатления.

Оглянулся — Прудников. Сидит на дубочках, уставился в землю, а Шеврову почудилось, что на него смотрит.

— Отдыхаешь? — осведомился Шевров неласково.

— На букашек смотрю. На бывших божьих коровок. Может, знаете, как теперь по-научному называются? А то, понимаешь, — божьи коровки! Это ж не по-научному.

— Делать тебе нечего!

— Воскресенье, Серафим Серафимович. Вы вот тоже гуляете. Утром приметил — даже на чистом воздухе во дворе под окнами бегали. Физкультурой занимались? Или, может, потеряли что?

«Нашел письмо, черт!» — подумал Шевров, но вместо того, чтобы прямо спросить, Серафим Серафимович завел дальний разговор — то да се, вокруг да около — так и не отважился на прямой вопрос, ограничился привычным: «Зайдешь, вечерком, потолкуем!»

Серафим Серафимович хотел было заглянуть к Богдану Протасовичу, но, поразмыслив, отложил свидание.

В вестибюле остановил Надежду Сергеевну и по-товарищески, по-деловому, как между людьми равно ответственными, поделился впечатлениями:

— Удивляет меня наш глубокоуважаемый, Надежда Сергеевна. Как хотите! Примчался в Междуреченск. Передоверил подопытных мальчишкам. А между тем, решается судьба всей работы, всего филиала! Не личный хутор, кажется.

— Опыт подготовлен Василием Коржом!

— Корж! Коржа еще воспитывать надо!

— Вот именно, Серафим Серафимович. Я с вами совершенно согласна.

Так и разошлись, не определив общего мнения.

Отряд младших научных следовал за Янкой Севрюгиной; ближе всех новички — едва переступили порог лаборатории, завязалась дружба, обращались ко всем по имени, хлопали по плечу, говорили «ты» — быстро все это у них — запросто.

Высокий, поджарый — в весе пера — парень, склонясь к Янке, что-то нашептывал. Кургузый плащ, длинные тонкие ноги — он походил на гриб с обвисшей колоколом шляпкой. На бледном, неподвижном лице блестящие, черные, тушью капнутые глаза, неспокойные и придирчивые. По застывшему лицу не разберешь, о чем думает, чем жив человек.

Рядышком, на невидимой веревочке неразлучный дружок, аккуратненький, похожий на манекенщика из ателье — и выступает так, рисуясь, пританцовывая. В студенческие годы прозвали Тишайшим за то, что в общежитии, «добивая» конспекты, требовал от товарищей:

— Ша! Тихо! Тише! И без вас калган не варит!

А нынче шумит, сыплет цитатами из новейших журналов на ломаном английском, на ломаном немецком языках: помаленечку-полегонечку движется Тишайший в науку. Знатный иностранец из нашенской провинции.

С поджарым объединило их превеликое уважение к личной персоне и неуважение ко всему прочему.

Профессора Вагу не признают.

— Не празднуем! — без колебаний расписывается за двоих Тишайший.

О фельдшерском прошлом Богдана Протасовича, о его рабфаковской закваске отзываются с ужимочкой: бурсак! Не прочь помучить глубокоуважаемого, потерзать. Эпатировать — по их любимому словечку. Имеется в запасе и другое словцо, более откровенное и сродственное — обхамить.

Друзья обладают какой-то удивительной способностью новое превращать в новомодное, а модное затаскивать до одурения. Независимо от того, попалось ли под руку новое открытие или новейший крой штанов.

Старожилы лаборатории «Актин» Степан Федотов и Татьяна Чаплыгина обособились, прокладывали свою тропочку по сочной, первой мураве. Степан, лобастый, простоватый, похожий на каменного мужичка из-под резца уральского умельца, спорил степенно. Чаплыгина нервничала, размахивая руками угловато, по-мальчишески. Высокая шапка, по-зимнему лохматая, съехала набекрень. Куртка-непромокайка распахнулась — жарко!

Прислушиваясь к переливчатому, взволнованному голосу Татьяны, Янка Севрюгина шепнула:

— Танечка у нас страшно заводная. Безотказно заводится на слова: кванты, фотоны, информации.

Как всегда на прогулках, хороводила Янка Севрюгина.

Татьяна Чаплыгина, продолжая спорить со Степаном, поглядывала на Янку искоса — на изогнутые, слишком черные брови, на взбитые, слишком рыжие волосы.

Еще в школе было замечено — Севрюгина и Чаплыгина неразлучные враги. Янка называла Татьяну очкариком и предсказывала:

— Сделаешь блестящую карьеру, отличница!