— Испортишь себе жизнь, дура! — отвечала Татьяна.

День-другой после того не разговаривали. Чаплыгина заверяла ребят: «Даже о ее существовании не вспоминаю!..»

И подходила первой:

— Яночка, почитаешь на вечере мои стишки?

Чаплыгина писала стихи, лирические, о весенней траве, пробивающейся сквозь асфальт, о девушке на берегу, о парне, шагающем по трассе. Писала она чистосердечно, увлеченно. А читала свои стихи плохо, особенно на людях, на школьных вечерах. Выручала Янка. Севрюгина декламировала отлично, хоть сама не сложила ни одной строфы, не умела отличить хорея от ямба. Так и жили они, разделяемые бесконечными ссорами и связанные чистосердечным стихом.

Янка вела свою группу на полянку, на южный склон, ближе к солнцу.

Расстегнула пальто, распахнула, бросила пальто на руки Виталика Любского:

— Мальчики, скоро брызнет листва! Зашумит роща! Весна, друзья мои!

В долине на трассе нарастал гул мотора; черный «ЗИЛ» вырвался на шоссе, замедлил бег.

— Машина профессора Ваги! — сразу узнала Янка Севрюгина. — Наш Прометеич вернулся, — проводила взглядом черный лимузин. — На плотину поехал. Посещает плотину, как древние посещали храм. Молится на строгость линий. Любуется творением зодчего.

— А ведь это здорово — любоваться творением друга. Любоваться, а не скрежетать!

— Закономерно! — Жан смотрел в свернутый трубкой журнал на реку. — Не являются конкурентами, вот и любуются.

— Он прав! — подхватила Севрюгина. — Я тоже, например, совершенно объективно любуюсь Мадонной Сикстинской. Но если какая-нибудь девчонка нарядней или красивей меня… Если увижу в чужих руках модную сумочку…

— Ну, вот, товарищи, прошу, — воскликнула Чаплыгина, — прошу созерцать: моральный облик!

— А ты что, не такая? Ну, скажи! Иначе думаешь? Из другого теста сделана? Ну, говори!

— Я? Ты меня спрашиваешь?

— Да, тебя. Тебя, правоверный товарищ.

— Меня! Да я плевать хотела на твою сумочку. Вот!

— Говоришь! Слова! А что думаешь? Говорить красиво каждый может.

— Это подлые говорят одно, а думают другое!

— Да ну вас, — отвернулась Севрюгина, присела на пенек, достала из белоснежной пластмассовой сумочки бутерброд с паюсной икрой, закусила крепкими зубками, щурясь глянула на солнце:

— Бог-солнце возбуждает аппетит!

— Бог-солнце принес тебе паюсную икру, — вздохнул Степан, — а мне не принес.

— Ты не веришь в солнце, не угоден богу. Потому.

Покончив с бутербродом, Янка достала из сумочки зеркальце без пудреницы, пудреницу без зеркальца, патрончик с помадой, черно-сине-зеленый карандашик.

Татьяна Чаплыгина сосредоточенно следила за каждым движением Янки. Потом извлекла из кармана пальто увесистую пудреницу с потускневшим зеркальцем и напудрила кончик носа. Он стал беленьким-беленьким и резко выделялся на смуглом мальчишеском лице.

Янка бросила сумочку на землю — новенькую, сверкающую сумочку на сырую землю.

Вскочила на пенек:

— Друзья, я поклоняюсь солнцу. Я жрица солнца. Кто верит вместе со мной, поднимите руки к небу!

— Изумительные руки, — любовался Янкой Тишайший.

— А товарищу Шеврову больше всего нравятся мои ноги, — возразила Севрюгина, — я заметила: всякий раз, когда вхожу к нему в кабинет…

— А ты не бегай в кабинет начальства, — возмутилась Татьяна и принялась сквозь очки разглядывать Севрюгину, — не пойму, что находят в тебе особенного. Почему все влюблены?

— Потому, что я женственна. Настоящая женщина, а не синий чулок.

— А что такое синий чулок?

— Ты не читаешь старых романов!

— Изумительные глаза! — не унимался Жан.

— Глаза, руки, ноги, — Янка спрыгнула с пенька, — кажется, готовы разобрать меня по частям, развинтить на винтики. А может, я — это не только руки и ноги, может, я живая душа. И может, слова хочется живого, настоящего, искреннего. А не все эти ваши — рефлексы!

Она повернулась к Степану.

— Ну, хоть ты, Степка, скажи слово человеческое! У тебя лицо честное! — рот ее искривился, стал некрасивым, и видно было, что губная помада расплылась за линии рта.

Все вдруг умолкли, дружеская бездумная болтовня оборвалась. Нехитрые шуточки, балагурство показалось плоским, неуместным. Непривычное, щемящее ощущение, точно у постели тяжело больного, охватило всех.

И так же мгновенно рассеялось.

Весна, солнце растопили размолвку. И снова им было хорошо вместе. Хотелось шуметь, спорить и уже не придирались к немудреным шуткам, все по-прежнему казалось важным, нужным: первая трава, набухшие почки и они сами — они сами прежде всего.

В конце концов, они жили и работали как умели. Работали много, особенно последние дни, когда завершалось строительство и оборудование нового корпуса. Комсомол объявил себя мобилизованным, наряду с исследованиями выполняли любую черную работу, выходили на воскресники, сгружали, переносили, устанавливали.