— Не понимаю, о чем говоришь?

— Я потому и на ринг пошел, чтобы самому, а не со стороны. Опротивели опущенные руки, слабосильные. Идешь, болтаются, повисли.

— Не знаю, зачем говоришь…

— И о тебе думал. О том, как терзали отца твои выходки, бесконечные чепе в школе и не в школе…

— Замолчи, Артур!

— Не обижайся, Марина, должен сказать. Ты родная мне, хоть я чужой в вашей семье. Приймак! Воплощение доброты дяди Григория. Но ты все равно мне родная. И он мне отец родной. Сейчас я всегда о нем так думаю.

— И я так думаю…

— По ночам слышу, как тяжело дышит он, старается дышать ровно, чтобы не тревожить нас, чтобы спокойно жилось. А я прислушиваюсь к тишине в его комнате.

— А я все о себе, о себе. Даже не спросила… Ему легче, Артур?

— Врачи говорят, надо надеяться.

— Скажи ему, Артур, у меня все хорошо. Клянусь! Все хорошо.

— Отец часто вспоминает о тебе.

— А ты, Артур?

— Мы не умеем так близко принимать к сердцу, честно признаюсь. Но я думал о тебе: выну почту из ящика, смотрю, нет ли писем от нашей малютки.

Марина молча прижалась к нему. Они вышли на Новый проспект, потянулись едва обжитые кварталы. Вокруг все светло и празднично, все чисто и ново, и лица людей невольно отражают эту праздничность, и Марине спокойней, радостней среди этих людей.

Это был час, когда объявили розыск Марины Боса.

Сергей перестал замечать время. Он знал за собой это болезненное состояние, когда что-либо выбивало его из колеи. Он бродил по окраине, возвращался в центр, толкался в магазинах, снова бродил по улицам, гонимый непонятной, навязчивой уверенностью в том, что непременно встретит Крейду.

Уже смеркалось, когда он вдруг увидел Егория, щеголеватого, самодовольного, всем своим видом утверждающего: вот так теперь живем, не хуже других.

Шел он с девушкой, плечом прокладывал ей дорогу в уличной толпе.

Что-то в облике девушки показалось Сергею знакомым — сдержанность движений, строгость, все, что в представлении Сергея определялось словом «интеллигентность».

Жорка в черной тройке, нейлоновой рубахе — Жорка с нечистыми лапами и чисто выбритыми щеками — шел рядом с Катериной Михайловной, Катюшей!

Говорили о чем-то важном, это легко угадывалось по неспокойным движениям Жорки, по тому, как она — Катюша — склонила голову.

Вскоре они расстались; Катюша села в ожидавшую ее машину, Егорий уходил неторопливо, то и дело оглядываясь. Потом ускорил шаг, расталкивая прохожих, словно кого-то приметил впереди.

Тупой, упрямый затылок. Самоуверенная поступь.

Сергей ничего уже не видел, кроме этого тупого затылка.

В конце улицы, там, где она круто спускалась к лодочной станции, Сергей догнал Жорку, молча пошел рядом.

— А, дружок правильный! — приветствовал его Крейда, не подавая руки, не сбавляя шага. — Откуда и куда? Если не военная тайна?

— Скрываешься? — процедил сквозь зубы Сергей.

— Напротив, обыкновенно прогуливаюсь.

— Придуриваешься!

— Не понял.

— А если человек сорвался, барахло свое тайком забрал?

— Обыкновенно — не сошлись характерами. — И подмигнул дружку:

— Знаешь, кого встретил сейчас? И не просто встретил, но имел честь… Знаешь, кого? Угадал! Вижу, что угадал!

Где-то в глухой улочке разгулявшиеся парни напевали невесело и нестройно, и эта нестройность раздражала Сергея; он ощутил вдруг свои руки разболтанные, неспокойные; заложил руки в карманы, словно опору искал — рукоятка ножа. Тяжелая. Нагретая его теплом. Зачем нож?

— Кино в двух сериях! — Крейда метнул озорными глазами. — Серия первая: в универмаге сопляки хватают ее модную сумочку. Я, конечно, хватаю сопляков…

— И ножа не побоялся?

— Таков закон.

— А вторая серия?

— Про вторую сам догадывайся.

Сергей, стиснув рукоятку ножа, слушал Егория.

— Я, Серега, твою Катюшу до самой машины проводил. И в машине прокатил…

— Тогда слушай третью серию, — придвинулся к нему Сергей, — ты эту девушку оставь. Оставь и забудь.

— А по какому правилу? Девушки для всех красуются.

— А по такому правилу: отойди и скройся.

— Зарываешься, парень.

— Это кто зарывается? Кто? — кинулся на Крейду Сергей. — Отмой сперва руки после мокрой. Одну девку извел, хватит!