— Ничего-о…

Ребята находили решение гениальным:

— Так держать, старик, — хлопали меня по плечу и обещали выдвинуть на соискание.

Потом Ларина зарплата кончилась. Вспомнили о родителях.

Ужинали у моих.

Обедали у стариков Лары.

Обеды, в общем, были неплохие и ужины тоже, но омрачались бесконечными поучениями: вот мы жили так, а вы живете не так.

Однажды я попался на глаза нашему преподавателю.

— Ковальчик! До сих пор болтаетесь без дела! Подавали надежды!

— Я и теперь подаю.

— Сейчас кругом сады, парки. До самого Полярного круга. Неужели не могли устроиться по специальности?

— Я не знаю, в чем моя специальность.

— Затянувшееся детство! Я начинаю понимать, почему у вас, подобных молодых, такое тяготение к коротким штанам и юбкам. Облегченность во всем. Желаете порхать и веселиться. Пусть другие ходят в рабочей робе.

Он смотрел на меня с негодованием и скорбью. Сказать бы ему, что короткие штаны давно вышли из моды, но не хотелось обидеть немолодого педагога. Разумный, знающий человек, относился к нам что называется со всей душой; ученики его кругом, от южных ботанических садов до северных параллелей украшают землю. Но что поделаешь, если я действительно не обрел любви к его специальности. Меня тянет рисовать. Рисовать вообще. Человеку свойственно любить жизнь. Я вижу жизнь в цвете.

С Ларой сохранили студенческую дружбу. Она мне рубашки стирала, а я ей все переглажу, что накопилось — трусишки там, бюстгальтеры. За обедом в «Динамо» сбегаю. Ничего, ладно получалось. Только вот я совсем загрустил от того, что разошлись, запсиховал, стал стихи писать.

Я и раньше писал стихи, еще на первом курсе. Влюбился в нашу машинистку, воспевал ее в гекзаметрах. Она бесплатно перепечатывала рукописи в трех экземплярах: один мне, один себе на память. А третий — мужу. Чтобы ревновал и скрежетал зубами.

Устроился в одну контору проектировать журнальные киоски.

Киоск, конечно, не Останкинская башня и не петергофский фонтан, но все же…

Как-никак, четыре стены и фасонная крыша. Стекло, алюминий.

И краску кладешь, какая только взбредет в голову.

И вот снова стихи… Студию я не посещал, теперь это не модно.

Читал стихи приятелям в сквере, или на пустующей танцевальной площадке, или в кафе. Ребята хвалили, но указывали, что «пролетела, как птицы» старая форма, и советовали вместо «птицы» включить «рванула ракетой».

Вчера задержался, сижу один за столиком, задумался — так, вообще — о жизни. Вдруг кто-то придвинул стул:

— Здоров, Виктор. Неожиданная встреча!

Поднимаю голову — жена.

— Это ты, Ларка! Здравствуй. Присаживайся.

— Здесь не занято?

— Нет, пожалуйста. Ты была дома?

— Да. Но, знаешь, как-то пустынно у нас.

— Да, конечно, неуютно. Хочешь кофе? Жаль, что простыл.

— Может, пойдем домой? Сварим горячий?

— Да нет… Все равно уплачено.

Посидели за столиком. Немного потанцевали.

— Проводишь меня домой? — попросила Лара.

Пришли домой, темно, одиноко. Торчит посреди комнаты раскладушка.

Жизнь!

Наутро она, как всегда, приготовила общий омлет и убежала в парфюмерию.

Я не любил бывать в этом магазине, все меня раздражало — и толчея, и незамысловатая красивость флакончиков, и даже запах — у меня обостренная чувствительность, идиосинкразия. Какой-то запах вырывается из общего сгустка, привязывается, преследует целый день. Впервые случилось это в детстве. Отец уехал консультировать строительство завода, а в дом повадился его сослуживец в пестром пиджаке, в узких полосатых брюках, оставлявших голыми щиколотки. Был я тогда совсем малышом, ничего не ведал, ни в чем житейском не разбирался, до сих пор не могу понять, почему возненавидел этого человека. Возненавидел всего, с ног до головы, с его пестрым пиджаком, полосатыми штанами, пряным запахом духов. Так и представляю себе: звонок, щелкает задвижка, открывается дверь и вместо отца появляется пестрый пиджак. Но еще раньше вползает в комнату приторный запах духов. Я готов был броситься на эту пестроту, кусаться. Бился в припадке, кричал:

— Не хочу! Не хочу! Не хочу!

И выжил-таки, выгнал этого в полосатых штанах!

Мать жаловалась:

— Не с кем даже в театр пойти!

Ничего, благополучно дождалась возвращения отца.

Всякий раз, когда Лара просила зайти за ней, я возражал:

— Ладно. Подожду тебя в сквере под нашими кленами.

— Другие мальчики часами торчат у прилавка.

— А я не хочу быть другим. Не хочу быть парфюмерным мальчиком.

Я относился ко всему, что касалось ее работы, пренебрежительно, как будто цветастыми коробочками и пахучими флакончиками определялась сущность ее дня, ее работы.

Как-то, уже поздним вечером, мы случайно узнали, что Ларина мама заболела гриппом. Ларе пришлось перебраться к ней, чтобы помочь больной.

— Оставлю пока мои вещи у тебя, — сказала Лара на прощанье, — не хочу говорить мамочке, что мы разошлись. Ее это всегда расстраивает.

Лара оставила у меня свои зимние ботики, полотенце с цветочками, чемодан со всякой всячиной. Дня два я продолжал приземляться на раскладушке, потом сложил ее и перекочевал на диван.

В комнате стало пусто. Избегал пустоты, уходил из дома, но и от прежней холостяцкой компании уходил, и у меня больше не собирались — не хотелось, чтобы окурки, карты, нечистая посуда. И еще удивительное чувство: вот сейчас откроется дверь, и войдет Лара.