Серафим Серафимович перечитал написанное, разорвал листок и принялся строчить вновь, добиваясь наибольшей точности и ясности, а главное — накопления убедительных, с его точки зрения, фактов.

В передней раздался звонок. Шеврова не пожелала выйти, Серафим Серафимович открыл дверь. Весенний ветер рванулся в квартиру, подхватил со стола белоснежные шелковистые листы.

— Раззвонились тут не вовремя! — прикрикнул Шевров на Пименовну, вернулся в комнату и, увидя опустошения, произведенные весенним ветром, кинулся на улицу ловить листок. Шарил под окнами… Кто-то из первого этажа окликнул его: «Что вы там ползаете?» — Серафим Серафимович заглядывал в ниши подвала, в мусорные урны… С пустыми руками поднимался по лестнице — у людей не станешь расспрашивать!

— Ничего, — утешал себя Серафим Серафимович, — письмо ведь без подписи.

…Первое, что различил Богдан Протасович — голоса детворы за окном. Он все еще полулежал в кресле-качалке. Нить времени оборвалась: вечер, ночь, утро?

Во дворе тоненькая девочка в красной шапочке:

— Все ко мне! Все за мной!

Мальчишки в треуголках, с саблями на боку играли в гусаров. Самый старший, самый грозный стучал кулаком в дверь:

— Здравствуйте. Наполеон дома?

Вага с трудом преодолевает оцепененье, включает настольную лампу. В комнате безукоризненный порядок. Паркет сверкает. Металл начищен.

Только теперь заметил этот заботливый порядок вещей. Вспомнилась книжка, прочитанная в юности, — о невидимых руках, оберегающих человека.

На столе аккуратно оторванный листок:

Побежала к товарищ Кирилловой! Несмотря на годы, Пименовна все еще проворно бегает.

Вага принял ванну, Укутался в халат, вернулся в комнату. К свежим продуктам, заготовленным Пименовной, не прикоснулся. Разболелась голова, да и не любил сам доставать из холодильника всякие скляночки. Бывали дни, когда стекло утомляло его еще в лаборатории, а дома, на обеденном столе, хотелось видеть все уже в готовом виде, на тарелках, горячим, аппетитным, без препарирования.

Незаметно, не надеясь на приход сна, Вага задремал. Когда он проснулся, стол был накрыт, часы пробили полночь. Пименовна журила и причитала, как нянюшка. Вага смотрел на ее сердитое лицо и чувствовал себя провинившимся мальчишкой. Она снова объясняла, как важно вовремя принять горячую пищу. Стучала тарелками, сменяя посуду, говорила так строго и проникновенно, как будто речь шла о чем-то более значительном, чем тарелка супу, обвиняла в неустроенности жизни:

— Ночью обедаем. На рассвете ужинаем. Слушая ее, Богдан Протасович думал:

«Добрая, даже когда сердится. Сердится от доброты».

Она напоминала ему мать Леси — шумливую, неспокойную, болезненную от постоянных невзгод. Вспыхнет, как спичка, а глаза ласковые, жалеющие всех. Новые пуговицы на старом жакете Пименовны — она питала страсть к новым пуговицам — и перевязанный палец. Вот будет возиться с пальцем, парить, прикладывать «доктор», а к доктору не пойдет. И он к доктору не пойдет, хотя чувствует недомогание — голова отяжелела, горечь во рту. Он хорошо знает этот симптом: пересохшая слизистая, такая жесткая, черствая, как подогретый лист бумаги. Студентам, бывало, разъяснял — классический грипп начинается не насморком, а жесткой слизистой. А теперь, наверно, у него истинный вирусный, а вот он тянет, старается уйти от врача, значит, и в нем крепко засел своенравный неотесанный мужичишко.

— А ты нездоров. У тебя грипп! — категорически установила диагноз Пименовна. В письмах и записках писала она «Вы» с большой буквы — так научила ее супруга Шеврова, интеллигентная, знающая толк в обращении женщина. Пименовна всегда внимательно относилась к наставлениям хозяек, видимо, следуя древнему правилу: в чужой приход со своим уставом не суйся. Ее семья и очаг давно разрушились, лепилась к чужому теплу, ходила по домам, помогала людям — не самая приятная работа! Нечто вроде бюро добрых услуг. При случае писала хозяевам записки, дабы подчеркнуть свою грамотность, обращалась на «Вы», а в глаза говорила: «ты».

Богдан Протасович не сразу привык к этому «ты». На Украине родной матери из уважения говорили «Вы». А здесь в старину к самому царю обращались: «Ты, царь…»

— Ступай, бери бюллетень! — требовала от Ваги Пименовна. — Себя не жалеешь, хоть своих крыс пожалей. Передохнут от гриппа, а ты потом ночами каяться будешь: «Ах, опыт не удался, ах, не удался!» Небось, нам, грешным, цельный день по радио трубите: оберегайтесь от заразы, остерегайтесь. Платочком закрывайтесь, в коробочку чихайте. А сами что? Вот я сейчас врача позову. Малинку заварю!

Малинка — это еще полбеды. Однажды она — в московскую бытность — весь столичный цвет на ноги подняла, консилиум созвала по поводу недомогания Богдана Протасовича, грозила в телефонную трубку: «А ты не задерживайся». И потом наставления читала светиле московскому, как надлежало врачевать в подобных случаях. Тот только головой кивал и приятно улыбался:

— Я с вами согласен. Совершенно согласен…

Испытания всегда приходили к Богдану Протасовичу купно, сомкнутым строем, только шею подставляй. Закономерная случайность, разумеется, — цепная реакция. В этом не было ничего исключительного, необычного — все промахи и ошибки накоплялись, отстаивались в долгом ящике, а потом обрушивались на голову.