— Докторочек, поедем с нами. Мы — на фронт!

— Не могу, — кричит им мама, — у меня дочка больна.

Когда я поправилась и стала выходить за порог, меня поразило синее-синее, как на картинах Верещагина, небо и высокие сугробы, выше меня, и ослепительно сверкающие.

Внезапно приехал папа и увез нас в Свердловск. Теперь мы ехали в вагоне международного класса, сказочно красивом. Мы с папой гуляли по ковровой дорожке вдоль вагона, а в последнем купе кто-то тоненько кричал. Мне казалось, что в таком роскошном вагоне в своем купе едет бонна с маленьким мальчиком в матроске, он ее не слушается, и она его шлепает. Потом в коридоре кто-то взволнованно начал спрашивать: «Здесь нет врача? Нет врача?» Оказывать медицинскую помощь пошла мама. Скоро крик прекратился, и заплакал маленький ребенок. Поезд остановился на каком-то полустанке. В вагон вошли две укутанные яркорумяные женщины в ватниках и пуховых платках. Они вынесли на носилках бледную женщину с маленьким свертком, укрытых тоненьким байковым одеялом. Тогда мама сняла с женщин пуховые платки и укутана одним — ребенка, другим — женщину. И они скрылись в морозной тьме… Новый год мы встречали в Свердловске, в госпитале. В большом зале за столами сидели раненые в бинтах и пижамах, а на сцене дурачились клоуны. Нам подали невероятно вкусный суп из рыбных консервов, а потом в зал внесли многоярусный торт с розами из крема, он был как из сказки, но торт был только для раненых, наверное очень вкусный.

Папу я почти не видела, он все время был в госпитале. Вскоре госпиталь свернули, и в конце января 1942 года мы уже были в Москве.

Военная Москва запомнилась прежде всего огромными противотанковыми ежами, которые в несколько рядов перегораживали Можайское шоссе. Оставался между ними только узкий проход для военный машин, танков и солдатских колонн.

Большой театр весь в зеленых маскировочных пятнах. Вереницы девушек в ватниках и шапках-ушанках несут за веревки огромные воздушные колбасы тоже в маскировочных пятнах.

На рынке щупленькие старушки несмело соскабливают с прилавков замерзшие следы молока себе в жестяные кружечки под строгим взглядом редких молочниц с алюминиевым бидонами.

И еще. Воющий звук серены, и голос по радио: «Граждане, воздушная тревога!» Ночное черное небо, по которому мечутся, догоняют друг друга и перекрещиваются лучи прожекторов, высвечивая застывшие неподвижно воздушные пятна и серебристые преграды для вражеских самолетов, как звезды мерцают разноцветные вспышки трассирующих пуль…»

Один печальный эпизод времен войны.

После возвращения из эвакуации поселились в прежней комнате. Дом пострадал от упавшей неподалеку бомбы, не отапливался, электричества не было. Железная печурка в комнате и коптилка по вечерам — вот и весь комфорт. Курляндскому разрешили временно поселиться соседнем доме, который меньше пострадал от взрыва, что было очень важно в ту суровую зиму. Домоуправ повел их выбирать квартиру из брошенных эвакуированными жильцами. Когда открыли первую — тяжелый запах ударил в ноздри, и из квартиры, покачиваясь, на заплетающихся лапах, вышел тощий, как скелет, дог. Он вздохнул свежий воздух и упал замертво. Его — как Фирса в «Вишневом саду» Чехова — забыли в угаре срочного отъезда хозяева. Эта картина произвела очень сильное впечатление на Курляндского. Перед ним разверзлась бездна человеческого несчастья, горе людей, в отчаянье бросивших домашний очаг, все дорогое, чтобы уйти в никуда.

Курляндский сказал: «На чужом несчастье счастья не построишь!» И отказался смотреть другие квартиры.

Итак, война сломала все жизненные планы. Доцент Курляндский мобилизирован(?) в Красную Армию и становиться начальником отделения челюстно-лицевого госпиталя. Он кочует с госпиталем по стране, но уже в начале 1942 года госпиталь базируется в Москве.

Когда с фронта приходил эшелон с раненными, он сутками не выходил из операционной, если не считать перерывов, когда прооперированного раненного увозили, а следующего готовили у операции. Тогда он шел в соседнюю комнату, где стоял медицинский топчан, ложился и спал короткое время. Сотрудники поражались этой его способностью то ли концентрироваться на главном, то ли отключаться от второстепенного, его самообладанию. Во время бомбежки, а тогда немцы бомбили Москву каждую ночь — он мог оперировать под гром канонады, когда выключали свет — при освещении керосиновых ламп. Подняв воротник шинели, засунув руки в карманы, он, не прижимаясь к стенам, а прямо через площадь проходил от одного госпитального здания к другому, под грозным небом, расчерченным лучами прожекторов, расцвеченными трассирующими пулями. И никогда не спускался в бомбоубежище.

— Нина Федоровна, — говорила Татьяна Николаевна Соколова, верный ассистент Курляндского в госпитале, — ну хоть вы убедите его быть осторожным. А то бомбежка, все — в бомбоубежище, а он — как будто ничего не происходит. Спокоен, невозмутим, занимается своими делами.

Если в госпитале наступала передышка и можно было ночевать дома, военврач Курляндский, накинув шинель, садился за кухонный столик в коммунальной квартире, чтобы не будить жену и дочь (комната была одна и небольшая), и всю ночь работал над статьями, брошюрами, диссертацией. Электричества не было, писал он при коптилке. Дом не отапливался, грела только шинель. И когда под утро заканчивалась вторая коробка «Казбека», он гасил коптилку и ложился спать, чтобы через пару часов подняться и — в госпиталь.

Летом челюстно-лицевой эвакогоспиталь № 1362, где начальником был майор медицинской службы Б. Н. Эпштейн, разместился в здании детского туберкулезного санатория под Москвой, на «шестой версте». Так называлась и остановка электрички.

Госпиталь теперь был расположен в живописном Подмосковье. По аллеям гуляют раненные в серых фланелевых пижамах. Покой и тишина. Над цветочными клумбами, в центре сидят гипсовые пионеры с барабанными и горнами, вьются бабочки. Играют в свои детские игры дети сотрудников. Мирная картина. Если бы…

Люди в серых пижамах страшно обезображены. У кого нет половины лица, у кого отсутствует челюсть и подбородок, висит вывалившийся язык, и слюна капает в подвешенный на бинтах лоток. Кто-то идет с рукой прибинтованной к голове: это пересаживается лоскут кожи для пластической операции на лице, для восстановления носа, щек, губ, подбородка…

В самом начале войны военврач Курляндский получил повестку на фронт. Тогда начальник госпиталя стучался не в одни двери, доказывая, что без Курляндского, который может делать сложнейшие операции, госпиталь потеряет свое назначение.