Впрочем, она знала, почему. Он не хотел здесь говорить об этом. Леша уехал из Минска в надежде хоть на несколько дней забыться и отвлечься. Ведь он сходил с ума от тревоги и беспокойства, но не мог расстраивать еще и ее. И то, что произошло потом… И его скорый отъезд… Наверняка из Минска пришли неутешительные новости, и парень был в отчаянии! Она ведь помнила слезы в его глазах и то, как неистово он прижимал ее к себе! Ах, Лешка, Лешка! Бедный Лешка!

От жалости у девушки слезы навернулись на глаза. Она даже на мгновение не могла представить, что испытывает сейчас ее друг. И как ему приходится… Знать, что мама умирает… Знать, что ей уже ничто не поможет… Знать, что остались считанные дни…

— Боже мой… — потрясенно выдохнула девушка, чувствуя, как холодеет душа.

Ведь то, что пережила она, расставшись с Виталей, теперь казалось сущим пустяком по сравнению с тем, что сейчас переживал Блотский.

В середине марта с крыш зазвенела капель. Зима еще противилась весне, не желая уступать, и швырялась мокрыми снегами и морозными ночами, но солнышко светило все ярче. По краям дороги грязный снег быстро таял, и бежали ручьи сметая все на своем пути. В лужицах отражалось высокое прозрачное чистое голубое небо, и к вечеру, когда солнце клонилось к горизонту и синие тени удлинялись, а золотистый мягкий свет заливал окрестности, природа пробуждалась. Деревья, все еще голые и серые, серебрились жемчужным светом. И в перезвоне капели, и в неожиданной трели синички, и в самом воздухе звучала песнь весне.

Невозможно было усидеть такими вечерами дома. Злата выходила из дома и гуляла по безлюдной деревне, пока в небе не зажигались далекие бледные звезды. И ни внезапные порывы ледяного ветра, ни мокрые ноги не могли заставить ее вернуться в дом.

По утрам, когда вставало солнце и небо еще было бледным, как акварель, над землей плыла легкая дымка. Зима действительно закончилась, и в сердце Златы тоже. Она чувствовала это и по тому, что быстрее бежала кровь по жилам, и по тому, как снова хотелось вдохнуть полной грудью воздух, наполненный ароматом талого снега, сырой земли и деревьев, и ощутить беспричинную радость. Снова хотелось мечтать, любить и жить!

Злата ждала прихода весны с нетерпением. Зима казалась бесконечной, а так хотелось птичьего гомона и тепла, так хотелось зелененькой травки и яркого солнышка. Хотелось копаться в огороде, заниматься цветами, хотелось оживления и в деревне. Ведь с приходом тепла, Полянская это знала, начнут приезжать дачники. И вообще ей казалось, что с приходом весны и в ее жизни все изменится. Ведь она уже закончила свой роман, откорректировала его и разослала по всем издательствам Минска. Она жила надеждой и ждала звонка. Она не верила, что может быть по-другому.

Девушка никому обо всем этом не рассказывала, и Дорош, быть может, был единственным, кто знал, что в действительности происходит и какие мысли роятся в прелестной головке Златы Юрьевны Полянской. Просто он был почти единственным, кто бывал у нее в доме. Старушки, которые иногда заходили к ней, были не в счет — они не были столь проницательными.

Но эти самые старушки поверили бы в нее безоговорочно, если бы знали, а Дорош воспринимал ее творчество и мечты о карьере писательницы лишь как причуды, капризы и детскую блажь Он с улыбкой выслушивал ее разглагольствования о современной литературе и издательской деятельности, соглашался, когда она начинала критиковать многое из того, что печаталось в российских издательствах, и возмущался вместе с ней несправедливостью происходящего. Любому было ясно: теперь издательская деятельность была лишь бизнесом, приносящим неплохой доход, а по-настоящему талантливые люди могли либо печататься за свой счет, либо искать спонсоров, либо навсегда забыть о писательстве как таковом.

Но все ее разговоры в большей степени просто забавляли его — Виталя не воспринимал их всерьез. Дорош знал жизнь не по мечтам, не по иллюзиям, не понаслышке. Но он никогда не перечил ей. Просто каждый раз, уезжая от нее, оставлял в прихожей на столе деньги. Мечты мечтами, но ими сыт не будешь, это он как раз знал наверняка.

А Злата хотела писать романы. Более того, всю свою дальнейшую жизнь она связывала только с ними. И именно исходя из этого она строила планы на будущее.

Мама, конечно, беспокоилась за нее. Приезжала на выходные, пыталась поговорить, надеясь вызвать Злату на откровенность. Каждый раз, заглядывая в чуть поблекшие, но все еще голубые мамины глаза, Полянская видела там тревогу и немой вопрос. Девушка была довольно близка с матерью, но за последний год все переменилось. Она замкнулась в себе, отгородив свою личную жизнь ото всех. Впрочем, не только личную.

Бывая в городе, она не всегда заходила домой и не говорила, зачем приезжает, только потом знакомые Лены Викторовны передавали, что видели ее дочь то в детском отделении городской больницы, то в райисполкоме. Что Злата там делала, оставалось для Полянской-старшей загадкой.

Однажды, в конце марта, отправившись погулять по деревне, девушка в сумерках возвращалась домой. Так бывало почти всегда, когда она выходила. Кто-нибудь неизменно перехватывал ее и зазывал к себе в гости. И каждый раз бабульки, да и не только они, считали своим долгом накормить ее как следует да еще и всучить что-нибудь с собой. Так случилось и в этот раз: она застряла у Руденков и теперь возвращалась с корзинкой яиц. Вообще-то девушка чувствовала себя ужасно неловко, но обижать отказом людей, которые давали ей от всего сердца не хотелось. Злата благодарила и брала, зная, что отказываться бесполезно. Такие здесь были люди.

Руденки жили за поворотом дороги, как раз напротив дачи Дороша. Из-за этого она не сразу увидела столпотворение машин и людей у дома Тимофеевны, а увидев, сбилась с шагу и, остановившись на полпути, почувствовала, как сердце отчаянно заколотилось в груди.

Тимофеевны уже больше месяца не было в Горновке. Уехав в Минск к больной дочке, она сюда ни разу не заглянула. Дед тоже иногда уезжал, оставляя хозяйство на Маськов, но через день-другой возвращался, старея и горбясь на глазах.

Баба Маня ничего не говорила Злате, наверное, думала, что девушка звонит Лешке и в курсе событий. Но Полянская не звонила, так ни разу и не решилась набрать номер Блотского. Все слова, которые она прокручивала в уме, казались такими нелепыми и глупыми и совершенно неуместными. То ей хотелось, притворившись несведущей, позвонить и просто спросить, как его дела? Правда, она почти сразу отбрасывала эту мысль, понимая, что это слишком жестоко. Сочувствие ее могло расстроить парня еще больше. И чем больше она оттягивала звонок в Минск, тем труднее и невозможнее он казался. И вот теперь Лешкина мама умерла.