Дамбу уже взорвали в трех местах. Милиционеры, отбившие натиски зареченцев, которым, как и мне, была необходима дамба, теперь отдыхали душой. Воронки были наполнены белым ледяным крошевом. Каждый кусок льда в воронках шевелился сам по себе, ерзал и шуршал. Я потрогал крошево подошвой своего сапога.

Я сам отдал себя в руки милиционерам, которые ждали меня на берегу».

Кое-как уговорив лодочника переплыть реку по шуге, герой добирается до Таниного дома.

«…У Тани сидел мой знакомый крановщик со стройки. Я писал о нем очерк и снимал его для газеты. Сережа сидел на кровати и серьезно смотрел на него.

– Пришел интервью брать? – сказал мне крановщик без заметного дружелюбия.

– Да, – сказал я, – пришел брать. – И сделал глазами быстрый выпад, чтобы поймать врасплох Танины глаза: что там в них. Нет, не вышло. Ее глаза ушли в сторону от меня. И все время они уходили.

Мое довольство собой и своей жизнью обращались понемногу в неподвижную ярость.

„Зачем, – твердил я про себя, – зачем мне все это?“

Крановщик был спокоен.

– Ну, – сказал он мне, – все пишешь? – Он взял со стола бутылку с пивом, подцепил двумя пальцами железную пробочку и сколупнул ее на сторону.

– Пойдем, – сказал я Тане, – погуляем.

– В кино поехали, – сказала она и посмотрела одинаково на меня и на крановщика. Я не мог этого вынести. Сказал: „Сейчас приду“ и пошел вон из комнаты, старательно ставя ноги. Таня вышла за мной на лестницу.

– Пойдем, – сказал я ей. – Пойдем. Ну, пойдем.

– Ты хороший парень, – сказала Таня. – Только какой-то ты… Все работают, а ты чего-то ходишь, пишешь… Он за меня, знаешь, душу отдаст.

Я медленно пошел по лестнице, потом по улице. Все казалось, что сейчас меня догонят и позовут обратно. Но никто меня не позвал. Я вышел на берег и стал смотреть. Что-то показалось на Бии знакомое-знакомое. Показалось и унеслось прочь. Уплыла дамба. Я не устоял и побежал за ней следом, да скоро бросил. Наплывали всё новые, незнакомые мне льдины. Все они торопились в новые, незнаемые места.

Припомнился мне парень-перевозчик. Как он сказал: „По Бии не поплаваешь – жизни не узнаешь“. Эти слова все отдавались в голове: „Жизни не узнаешь, жизни не узнаешь…“

Почему я остался опять один? Почему не подружился с Сережей, серьезным мальчиком? Почему отступил перед крановщиком? Почему я испугался своей любви? Ведь она могла быть. Могла…

А теперь ее нет.

– Жизни не узнаешь, – сказал я громко. – Не узнаешь жизни. – Захотелось побежать и что-то вернуть. Но было поздно бежать и некуда.

Я стоял и смотрел. Рядом со мной стояли сосны и тоже смотрели. Ветки на них шевелились, на ветках шевелились иглы. Каждая игла норовила поглубже воткнуться в теплую синь. Каждая игла топорщилась, наливалась веселой зеленой решимостью: жить!»

Я привел такие обширные цитаты для того, чтобы, с одной стороны, показать язык Глеба Горышина, внешне простой, но с массой оттенков, намеков, невысказанного в лоб, а с другой, чтобы не пересказывая передать вот эту характерную для него ноту: да, хочется любви, хочется семейного уюта, но свобода важнее. Ведь женщина, ребенок, хозяйство, это якорь, а то и камень на шее. «Жизни не узнаешь» можно трактовать по разному. В том-то и секрет настоящей прозы. «Жизни не узнаешь», если будешь бросаться такими Танями, или соединишься с одной из таких. Неслучайно герой, мечтая о жизни (вдвоем) в избушке, о рыбалке, сказал: «Она маленькая. Но нам хватит. Ведь хватит? Вот бы нам ее. Пока пройдет лед». Здесь ключевое слово «пока». А что там будет дальше? Вернутся в Бию вместе? Герой уедет дальше по своим журналистским делам?… Позже, в переиздании, Горышин усилил эту ноту временности: «Вот бы нам в ней пожить. Пока пройдет лед».

В рассказе важен и крановщик, которого обнаруживает герой дома у Тани. Она уверена, что этот крановщик за нее «душу отдаст». Может быть.

Но в основном герои Горышина не знают, кому отдать душу. Их распирает от собственной силы, сознания свободы. В то же время они тяготятся ею. Они работают на износ, но и это не помогает остепениться, успокоиться, бросить якорь.

Один из самых страшных его рассказов – «Просека» (1961). Главный герой по прозвищу Толя большой, это настоящий богатырь. Это трудяга, это очень сильная личность. Но ему полшага до того, чтобы превратиться в зверя.

Да и работа у Толи большого хуже звериной – он вырубает родную тайгу под ложе Братского водохранилища…

Горышин написал много. Писал разно. Несколько названий того, что прочесть, по-моему, нужно обязательно: «Тихие воды», «Запонь», «Ударение на первом слоге», «Ванька Авдюшкин», «Снег в октябре», «Сад», «Весенняя охота на боровую дичь»…

Собрания сочинений, кажется, нет, в Интернете многого не найдешь. Последняя прижизненная книга прозы вышла, если не ошибаюсь, за девять лет до его смерти, в 1989 году. Потом были только журнальные и газетные публикации, сборники стихотворений, изданные за свой счет или с помощью друзей.

Последние годы жизни он провел в родном Ленинграде, ставшем Санкт-Петербургом, в поселке писателей Комарово и вепской деревеньке Нюрговичи (в той ее части, что называется Гора) в Тихвинском районе Ленинградской области. Об этой деревеньке, ныне обезлюдевшей, и ее окрестностях – последнее его произведение и первый роман – «роман с местностью» – «Слово Лешему», изданный посмертно и мало кем замеченный в эпоху постмодернизма, иронии, стёба.

В очерке 1984 года «Возвращаясь к напечатанному» Глеб Горышин заметил: