Англо-нормандский французский, изолированный диалект, который когда-то был общим языком дворянства, джентри и патрициата больших городов, умирал. Он постепенно отходил от "стандартного" французского языка Парижа, который представлял собой развивающийся, живой язык, на котором говорило более многочисленное население. Мадам Эглантина у Чосера говорит "по-французски плавно, как учат в Стратфорде, а не забавным парижским торопливым говорком". Поэт насмехался над ней, но он знал, что его читатели поймут эту шутку. Когда послы Ричарда II и Генриха V отказывались говорить по-французски на дипломатических конференциях, они преследовали политическую цель, но их отговорка на то, что они не могут понять тонкости языка, вполне могла быть правдивой. В XV веке знание французского языка все еще было признаком джентльменов, но это был иностранный язык, а не их собственный. Как правило, они говорили на парижском французском, и им приходилось его учить. Дома они говорили и писали по-английски [1068] .

Среди политического и военного сословия неприязнь к Франции была вызвана не столько ненавистью, сколько недоверием к французской элите, с которой у английской на самом деле было много общего. Французы считались лукавым народом, от которого нельзя было ожидать соблюдения любого перемирия или договора. Невыполнение ими договоров — в Бретиньи в 1360 г. и в Труа в 1420 г. — навязанных под давлением гражданской войны постоянно приводилось в пример. Но обида на Францию была присуща не только тем, кто непосредственно участвовал в дипломатических миссиях и войне. Фруассар не без оснований утверждал, что в изменчивом политическом мире Англии элиты были подчинены народным настроениям, более агрессивными, чем их собственные. И не он один так считал. "Как тебе хорошо известно, — писал герцог Беррийский своему брату после переворота, возведшего на трон Генриха IV, — Ланкастер управляет по воле английского народа, а английский народ не любит ничего лучше войны" [1069] .

Длительная история народной ксенофобии в Англии, вероятно, достигла наибольшей силы в XV веке. Чешский путешественник Зденек Лев из Рожмитала, объехавший Европу в 1460-х годах, был в Англии совсем недолго, но достаточно, чтобы понять, что англичане под маской вежливости вероломны и враждебны. Традиционно враждебное отношение к иностранцам исходило из Лондона. Основными мишенями были иностранцы из деловых кругов, обосновавшиеся в городе, и ремесленники-иммигранты, сосредоточенные в районе Саутварк, расположенном за рекой. Лондонские толпы и обе Палаты Парламента обвиняли иностранцев в недобросовестной коммерческой деятельности, шпионаже, распространении чуждой религиозной идеологии, распущенности нравов и различных видах антиобщественного поведения. Это давнее неприязненное отношение к чужакам само по себе не было связано с войной, но война его обострила и углубила. Не случайно Лондон стал ареной столь бурного ликования после побед Англии и гнева после поражений. Черный принц после Пуатье и Генрих V после Азенкура были приняты здесь с экстравагантным поклонением, которое легко перешло в ярость во времена их менее удачливых преемников. Именно в этом политически наэлектризованном городе, с его плотным населением, непостоянными толпами и близостью к центру власти, Хамфри, герцог Глостер, нашел наиболее ярых сторонников своей агрессивной военной политики, а Ричард, герцог Йорк — своей атаки на правительство после потери Нормандии. Лондон лидировал, но не в одиночку. Кентские толпы, ворвавшиеся в город в 1450 г., портсмутские мятежники, убившие Адама Молейнса, жители Уилтшира, линчевавшие Уильяма Эйскоу, и глостерские бунтовщики, разграбившие аббатство Реджинальда Боулерса, были движимы одними и теми же побуждениями. Завоевания Эдуарда III и Генриха V стали эталоном, по которому оценивались достижения последующих королей. Вырос миф о непобедимости и предательстве, который никогда не признавал пределов, которых можно достичь только военными действиями. Спустя полвека после потери Нормандии ученый Роберт Гаген, дважды приезжавший в Англию с французскими посольствами, был поражен "завистливой ненавистью", с которой он там столкнулся. Он сообщал, что англичане до сих пор обучают своих сыновей стрельбе из лука, устанавливая мишень и говоря: "Давай, сынок, учись, как поразить и убить француза" [1070] .

Для большинства французов война была гораздо более горьким и непосредственным опытом, чем для англичан. Судьба горожан, зарезанных на улицах взятых штурмом городов, или разбитых пехотинцев и лагерных слуг, которых тысячами рубили всадники, когда они бежали с поля боя, или крестьян и купцов, убитых или похищенных вольными разбойниками, — все это поражало даже мир, привыкший к насилию. Крестьяне и горожане жестоко мстили солдатам, которых они заставали врасплох или в одиночку. В XIV веке ненависть жертв к своим угнетателям обычно была направлена против воюющих сторон в целом и отражала классовый антагонизм в той же мере, что и национальный. Это стало ортодоксальной точкой зрения современных моралистов, которые осуждали все рыцарское сословие, не выделяя при этом англичан. Но в XV веке слово "англичанин" стал синонимом слова "враг". Присутствие в северной Франции после 1417 г. постоянной английской армии и сети постоянных английских гарнизонов неизбежно подчеркивало национальный характер этого противоборства. Классический стереотип мускулистого, светловолосого, много пьющего и говорящего на непонятном языке англичанина зародился в более старые времена, но в эти годы он приобрел свою особую актуальность. Как и всякая карикатура, он был преувеличен, но узнаваем. Но если в карикатуре часто присутствует элемент аффектации, то в полемической литературе XV века его не было. В трактате, представленном Карлу VII вскоре после изгнания англичан из Нормандии и Гаскони, англичане представлялись как вероломные, лживые, жестокие, жадные, надменные и преданные всем порокам плоти люди. По подсчетам другого памфлетиста, в войнах погибло более двух миллионов французов, не говоря уже о тех, кто пострадал от похищений, изнасилований и поджогов. "И все это произошло из-за гордыни этого жалкого поколения англичан". Они были "хищными волками, гордыми, напыщенными, лицемерами, бессовестными лжецами, тиранами и гонителями христианских душ, жаждущими человеческой крови, как хищные птицы" [1071] .

Англичане оставили Франции шрамы от четырех десятилетий войны, последовавшей за вторжением Генриха V в 1415 году. Численность личного состава армий обеих сторон представляется незначительной. Одновременно во Франции не было более 15.000 английских солдат. Армии Карла VII никогда не превышали 20.000 человек и обычно были меньше. Однако подобные цифры дают неверное представление о масштабах военной деятельности. Реальная численность армий была как минимум вдвое больше, если учесть вооруженных пажей, боевых слуг и вспомогательный персонал. Кроме того, на спорной территории располагались важные гарнизоны и вольные компании, которые жили за счет окружающего населения и не фигурировали ни в каких платежных ведомостях. Влияние всех этих разрозненных сил усиливалось последовавшим за их приходом общим развалом общественного порядка, когда местные жители брали в руки оружие и из-за нищеты и безработицы занимались бандитизмом или пополняли компании рутьеров и живодеров.

Каждый путешественник, проезжавший через северную Францию, отмечал масштабы разрушений, причиненных войной. Жан де Бюэль описывал, как проезжал по пострадавшей от войны местности: земля пустынна и заброшена, жители немногочисленны и бедны, крестьянские дома похожи на логова диких зверей, а редкие господа живут в скромных замках и укрепленных поместьях с древними, разрушающимися стенами и промерзающими зимой залами. В своей мощной аллегорической поэме Завещание войны (Testament of War), написанной около 1480 г., Жан Молине представил себе войну, оставившую в наследство высокие налоги в городах и разрушения в стране:

Знаменитое описание Тома Базеном северной Франции как моря зарослей, в котором единственным признаком жизни были брошенные животные, часто воспринимается как гипербола. Но это было правдой для наиболее пострадавших регионов: Пикардии, Бовези, Иль-де-Франс, северной и западной Шампани и нормандского пограничья. Сэр Джон Фортескью, главный судья ланкастерцев, бежавший во Францию вместе с Маргаритой Анжуйской в 1463 г., проехал по этим регионам и обратил внимание на плохо одетых, недоедающих крестьян и бесплодную землю, которую он видел повсюду. "Воистину, — говорил он, — они живут в самой крайней бедности и нищете, и при этом обитают в самой плодородной стране" [1073] .