Восьмидесятипятилетний Пауль фон Гинденбург принял присягу канцлера Адольфа Гитлера в полдень 30 января 1933 года. Новый канцлер поклялся «приложить все свои силы к обеспечению благополучия немецкого народа, защищать конституцию и законы немецкого народа… обеспечить справедливость и правосудие для всех» [30] .

В тот вечер по улицам Берлина прошло факельное шествие, во главе которого с каменными лицами шли штурмовики СА. Руки взметнулись в римском салюте – «Хайль, Гитлер!» Так наступило будущее.

Во время Первой мировой войны трое старших сыновей Паулы и Карла Бонхёффер были призваны в армию. Представить себе, что второй сын, Вальтер, возьмет в руки оружие, было невозможно, однако в восемнадцать лет он отправился на фронт. В апреле 1918 года, прослужив всего месяц, он получил ранение во время артобстрела [31] . «Сегодня мне сделали вторую операцию, – писал он родителям из полевого госпиталя. – Но в мире есть много гораздо более интересного, чем моя рана». Через три часа он умер. Паула несколько недель провела в постели, не в силах справиться с горем. Ее муж, который всегда описывал семейные события в дневнике, после гибели Вальтера еще десять лет не мог взяться за записи.

Бонхёфферы боялись, что трагедия повторится. Вся семья испытывала отвращение к Гитлеру не только из-за его политики, но и из-за постоянных угроз нарушить мир в Европе. Меж тем, когда в конце июня 1931 года Дитрих вернулся в Берлин, эти угрозы становились все реальнее.

Пока Гитлер занимался консолидацией власти, Бонхёффер приступил к работе, о которой мечтал всю жизнь. Технический колледж Берлина пригласил его на должность студенческого пастора. В ноябре он наконец-то был посвящен в сан. Через два месяца он начал преподавать в Берлинском университете. На основе своих лекций по Книге Бытия Бонхёффер написал книгу «Творение и падение», в которой среди прочего отметил: «В Библии есть только две истории искушения: искушение первого человека и искушение Христа… Либо искушается Адам во мне – и тогда падение ждет нас. Либо искушается Христос во всех нас – и тогда на падение обречен Сатана».

Пастор Бонхёффер никогда не испытывал искушения заигрывать с нацистами. Он совершил один из первых публичных актов сопротивления новому режиму. Через два дня после инаугурации Гитлера Дитрих Бонхёффер в 17:45 подошел к микрофону – пятнадцать минут он в прямом эфире выступал в программе «Берлинский радиочас». Эта передача выходила каждую неделю и была посвящена немецкой молодежи.

Другие ораторы говорили о сельской молодежи или о том, чем сегодняшние студенты отличаются от своих предшественников. Бонхёффер выбрал более весомую тему: «Изменившееся представление о фюрере у молодого поколения» [32] . Свое выступление он закончил почти прямым намеком на Гитлера. «Если тот, кто обладает огромной властью, подчинится желаниям своих последователей, которые всегда стремятся сделать из него кумира, образ вождя постепенно превратится в образ вождя, вводящего в заблуждение, – предостерегал Бонхёффер. – Вожди, которые мнят себя богами, насмехаются над Богом» [33] . Это были мудрые и смелые слова. Но никто их не услышал. Когда Бонхёффер подошел к кульминации своего выступления, звук отключили. Сначала священник решил, что это чьи-то происки, но оказалось, что он просто превысил отведенное ему время и у звукооператора не было выбора – он обязан был начать следующую программу [34] . Твердо решив донести свои мысли до публики, Бонхёффер отправил текст радиовыступления в местную газету, где его и опубликовали [35] .

В тот же зимний вечер в эфир вышел другой оратор. Канцлер Гитлер сделал свое выступление на удивление коротким и милым. Обращение к соотечественникам длилось всего 13,5 минуты. Он говорил, что безработицу следует сократить «за четыре года», что он был бы «счастлив, если бы мир, сокращая вооружения, сделал ненужным любое наращивание нашей военной мощи». Ни sturm. Ни drang. Ни бури. Ни натиска. Никаких военных барабанов [36] .

«Вступив в должность, – писал журналист The New York Times, – господин Гитлер говорил гораздо более умеренно – и по тону, и по выбору слов, – чем в последние два года» [37] .

Впрочем, в тот же день, до выступления на радио, Гитлер произнес более типичную для себя речь перед членами нацистской партии. Он заверил их, что разберется с намерением «убийц-коммунистов» разрушить зарождающийся Третий рейх. «Сохраняйте спокойствие! – призвал он своих сторонников. – Час разрушения этого ужаса придет!» [38]

Генри Форд продолжал работать, несмотря на то что его состояние оценивалось примерно в сто миллионов долларов США. Среди прочего президент Ford Motor Company занимался газетным бизнесом. Страницы газеты Dearborn (Michigan) Independent стали его рупором. В начале 1920-х он решил отказаться от анонимности и выпустил сборник статей о политике и культуре под собственным именем. Четырехтомный труд носил название «Международное еврейство. Важнейшая проблема мира». Адольф Гитлер держал на столе в приемной стопку этих книг для интересующихся [39] . Это был настоящий Генри Форд, без тормозов. Главы назывались по-разному: «Как действует международная еврейская денежная сила», «Евреи – помощники Бенедикта Арнольда [40] ». Глава 47 третьего тома называлась «Еврейский джаз становится нашей национальной музыкой». Эта музыка явно была не по душе любителю стиля кантри со Среднего Запада.

«Популярная музыка – монополия евреев. Джаз – еврейское творение, – негодовал Форд. – Обезьяньи крики, визг джунглей, ворчание, писк и вздохи пещерной любви маскируются несколькими лихорадочными нотами… Неудивительно, что, где бы ни обнаружилось пагубное влияние на общество, везде находишь группу евреев!» [41]

О, кстати: безумные танцы под джазовую музыку, типа чарльстона, ведут к беспорядочным половым связям [42] .

Обезьяньи крики? Пещерная любовь? Ошеломленный нападками Форда Юлиан Фус, невысокий худощавый очкарик, пианист, деливший время между Соединенными Штатами и родной Германией, в 1927 году приехал в берлинскую студию вместе со своим небольшим оркестром и записал инструментальную вещицу Let’s All Henry Ford. Пьеса была написана в стиле свингующего чарльстона со странными элементами кантри, скрипичными риффами и завываниями труб. Название пьесы перекликалось с названием джазового хита Let’s All Go to Mary’s House, очень модного несколькими годами ранее.