— Ну, давай посмотрим, — слепому любой разговор был в радость, — Вот я в этом доме, почитай, живу лет сорок уже. Как ослепило на производстве, так вообще его весь чуять стал. Но вот ты появился. Попросил я тебя, мол, посмотри-ка друг любезный крышу, да подпол, еще в оконца можно газет понавтыкать? Ты посмотрел. Да так посмотрел, что я, слепая тетеря, вообще теперь движений воздуха не чую! Скрипов не слышу. Это о чем говорит?

— О том, что я нормально так всё сделал? — третий мешок макарон, не прошедший моей проверки, отправился в мусорный бак.

— Нет! О том, верзила ты неумная, что ты к моей человеческой проблеме подошёл с уже совершенно другой точки зрения! Вот смотри… нет, прячься! Быстро! Пионеры пришли!

Пионеры — это самая настоящая чума. Море энтузиазма, море громкости, но мизер желания прислушиваться к бедам старого слепого человека. А какие беды у старого слепого человека, к которому пришла четверка пионеров, в виде двух особей мужского и двух женского пола? Правильно, товарищи. Пионеры — это и есть беда. Небольшая, но зверски шумная, сыплющая уймой предложений и предположений. Да, они приносят еду, они моют посуду, они целуются в зале — ну хрен бы с этим со всем, но сколько же суеты…

Хорошо, что я вчера постирал всё, что только можно, выслушав стыдливые мольбы деда, да развесил это сушиться. А то, чувствую, если бы эти две парочки, громко удивляющиеся отсутствию запланированной работы, провели бы тут часа четыре-пять, то у Михалыча точно был бы сердечный приступ.

Пока сидел в засаде и боролся с искушением сделать целующимся бяку, решил прикинуть, что узналось за те три дня, прошедшие с тех пор, как я себя осознал, собрался, а затем и отправился из канализации странствовать по окрестностям Мурманска, напоровшись на Михалыча.

Итак, первое и основное — ни «Литвинов», ни Мурманск не пострадали! Это было очень хорошо. Произошло всё всего неделю назад, если считать прямо от сейчас, что тоже было прекрасными новостями. С другими же было всё… тухло. Я был жив, а значит, и Машка тоже была жива. Происшествие с энергоблоком обозвали учениями, наши три героя, Афонов, Жаров и Лебедева, вовсю светили улыбками с первой полосы, но на этом моменте для широкой публики все заканчивалось.

И вот вопрос «что делать дальше?» был сейчас крайне актуален, но торопиться с ним не хотелось совершенно. Возможно, я был для всего мира мёртв, а такой бонус упускать не хотелось никоим образом.

Наконец, Михалыч придурошно разохался, а затем, скрипя и постанывая, принялся медленно влачиться на свою постель, толсто намекая пионерам, что визит окончен. Та парочка, которая сейчас обжималась в зале, довольна этим не стала абсолютно, они уже были на полшага до полноценной дружбы народов (пацан был определенно из прибалтов, а девочка откуда-то с югов), но воспитание и страх взяли верх, поэтому, заправив трусы и утерев слюни, доблестная молодежь начала быстренько прощаться с собирающимся на боковую дедом, жалующимся на всё подряд, от артрита до молочницы. На самом деле у Михалыча вообще ничего не болело всю жизнь, как он мне доверительно сообщил. Даже не простывал. Глаза — да, но, чтобы самому заболеть? Не…

Похотливые пионеры сегодня приволокли инвалиду как раз то, что требовалось, то есть макарон, так что я смог забабахать прекрасные макароны по-флотски, только с тушенкой вместо фарша. Настрогав пару салатов и хлеба, достал из холодильника стратегический запас сорокаградусной для старика, а затем мы молча сели есть. Деду, всё-таки, требовалось время восстановиться после нашествия голосистой пионерии.

— Так вот, Витюха, — наконец, разродился он, выпив второй «мерзавчик», — Я к тому балакал, что ты не человек не для того, чтобы там обидеть или задеть. Ты просто подошёл к моей человеческой просьбе… нечеловечески. Плохо это? Ну, кому как. Мне — так хорошо, даже очень. Ты просто слёту в мою хибарку, где я докисаю, работы вложил больше, чем ушло на её постройку, понимаешь? Не заметив, вложил, просто раз — и всё. Так что для тебя, парень, вот это всё «нечеловеческое» — очень даже плохо.

— Потому что не понимаю людей, да, Михалыч?

— Ага, — размеренно кивнул дед, — Разучился. Вот знаешь, к примеру, что такое двадцать минут, тридцать две секунды?

— Что?

— А это шесть пауз подряд, Витюх, которые ты вчера сделал, домом занимаясь. Шесть раз подряд ты превращался в голого облома, и курил сигарету. Ровно через двадцать минут и тридцать две секунды после предыдущей. Я чуть не обосрался со страху. Думал, ты инопланетянин или что-то такое. Робот там какой жуткий. А потом понял, что парень ты туда-сюда нормальный и свой, только… не от мира сего уже.

— Ну что поделать, дед. Не дали мне стать нормальным.

— Знаю, старший лейтенант Изотов, — болезненно скривился Михалыч, ерзая и стремясь устроиться поудобнее в кресле, — Слышал тебя по телевизору.

Вот те раз. Хотя… чему я удивляюсь? Ну добивает от Стакомска досюда и хорошо.

— Так к тому и разговор завёл, — слепой, облегченно выдохнув, привычно накинул на ноги шерстяной платок, хотя сквозняков в доме уже не было, — Ты, Вить, извини, но то, что ты сказал — оно, как бы, беспокоит. Ты вот сам скажи… уверен, что машина твоя, созданная по твоим, нечеловеческим, запросам — нам подойдет? Поможет? Сделает то, что ты обещал?