– Будешь у него работать? – спросила Натка.

– Не знаю, – честно ответил Лаголев.

– Чтоб его кто-нибудь шлепнул!

– Думаешь, так будет лучше?

Тянулся вверх парок. Гипнотически кружились чаинки.

– Он раздавил нас, – грея о кружку пальцы, мертвым голосом произнесла Натка. – Раздавил и выкинул из квартиры.

– Тебе надо поспать, – сказал Лаголев.

– Не хочу. Я изменюсь. Я не хочу. Я лучше дождусь Игоря.

Лаголев отпил чаю и обжегся.

– Уже два часа ночи, Натка.

– Хоть три.

– Значит, я тоже спать не буду. Из солидарности.

Натка грустно улыбнулась.

– Я не вспомню этого, Саш.

Через полчаса Лаголев начал задремывать. Он вскидывался, открывал глаза и таращил их на Натку, но через минуту или две снова погружался в странное, зыбкое, ласково обволакивающее забытье.

Ему снились дома. Высотки, одетые в бетон и стекло, бриллиантовые, сверкающие на солнце иглы и дикие, изломанные башни. Некоторые были похожи на вздутые ветром паруса, другие – на гигантские, многогранные сверла, третьи, казалось, и вовсе балансировали на грани самораспада – завивались каменными лепестками, клонились в стороны или вырастали к небу обратными пирамидами.

Во сне Лаголев сторонним наблюдателем плыл по воздуху.

Он застал конец жизненного цикла этих зданий. Они были пусты. Их густо пятнали то ли плесень, то ли мох. Стекла были мутны и слепы, как глаза отживших свое стариков. Одна из высоток рядом с ним неожиданно просыпала с верхних ярусов облицовочную плитку и элементы отделки, а затем принялась оседать сама в себя, выдыхая вверх, на многометровую высоту пыль и серые хлопья. Пых-пых-пых-пых.

Этажи складывались. Пыль поднималась расходящимся колоколом. Лаголев почему-то испугался. Он полетел прочь. Но обрушение высотки, видимо, стало спусковым крючком для всего города, поскольку вокруг него одно за другим стали распадаться и умирать здания. То справа, то слева, то впереди. Лаголева накрыло штукатуркой, как прощальным выдохом. Зеркальным ливнем устремились вниз осколки, за осколками последовали ограждения и кронштейны, болты и заклепки, с устрашающим треском стал рваться металл.

Как в гигантском лифте понеслись перекрытия и балки, участки оклеенных обоями стен, еще в воздухе сталкиваясь и превращаясь в пыль, в мусор.

Лаголев заметался в поисках открытого пространства, но из одной гущи зданий все время влетал в другую, где поспевал аккурат ко все той же картине жуткого обрушения. Скользили балконы, падали рамы, фасады взрывались трещинами, дома со стоном кренились, проседали, заваливались друг на друга.

Одна из высоток вдруг напомнила ему Натку. У нее были Наткины плечи и тонкая Наткина шея. А выше комплекс этажей смотрел на Лаголева Наткиными глазами. И когда это здание, подчиняясь общей тенденции, брызнуло первой крошкой распада, Лаголев сказал: «Стоп».

Стоп.

И все остановилось.

– Лаголев, ты спишь?

У Натки были воспаленные, красные глаза.

– Нет, – сказал Лаголев, поднимая голову, – уже нет.

Он вытер обслюнявленную ладонь о живот.

– Семь часов, – сказала Натка.

– Утра?

– Утра. Я чай вскипятила.

Лаголев ожесточенно потер лицо. В окно лезло серое, туманное утро. Зыбким пространством виделся двор. Сарай в дальнем его конце походил на плохо скроенный, уменьшенный в размерах библейский ковчег. Плыть бы ему отсюда...

– Ты хоть поспала? – спросил Лаголев.

– Нет. Но я придумала, – поднимаясь, сказала Натка напряженным голосом. – Я дождусь Игоря и пойду обратно в свою квартиру. Пусть меня убивают, пусть ломают пальцы, но это моя квартира. Моя. И ты меня не остановишь.

Ее боль звенела, как струна. Лаголев чувствовал.

– Нат, – сказал он.

И поднялся тоже.

– Что? – спросила, почти выкрикнула Натка.

– Я тебя люблю.

Наткин рот треснул косой усмешкой.

– Нашел время…

– Нашел, – сказал Лаголев. – Ты пойдешь, и тебя убьют.

– И пусть. Пусть! – Слезы заклокотали у Натки в горле. – Господи! Жрут и жрут, все им мало! Когда же они нажрутся, Саш? Воруют и тащат, обманывают, убивают, лишь бы карманы набить. Все себе и себе! Ничего никому. Себе! Куда, Саш? Что бандиты, что власти, никакого спасения. Куда не ткнешься – гроши. А у них – все. И хотят еще больше. У нас уже один цех закрыли, а с осени, говорят, еще треть работников уволят. Куда я пойду, Саш, если и меня? Торговать на рынок тем, что есть в доме? Скатертями и салфетками? Старовата для гетеры. Все развалили, – с ожесточением произнесла она, – и радуются! И жрут, жрут, до чего могут дотянуться, все к себе тащат. А мы сдохнем, и ладно. Так, да? Почему у них сила, Саш? Ну ведь не должно такого быть! Не должно! Что это за мир такой гадский! Ответь мне! Скажи, что мы сделали не так? Мы остров разве для себя оставили? Мы же не стали им втихую пользоваться. Как им не поделиться? Это тепло, это счастье...

– Натка, – сказал Лаголев.

– Нет, ты послушай, послушай! – торопливо проговорила Натка. – Я тебя скоро возненавижу, Саша, так что ты просто выслушай. Я тебе очень благодарна. Потому что… никогда я так на жизнь не смотрела и на людей. И на тебя. Даже когда вокруг… оказывается, совсем немного нужно…

– Натка, – шагнул к ней Лаголев.

Он обнял и притянул ее к себе.

– Пусти, – сказала Натка.

Она дернулась, он Лаголев держал крепко.

– Почему? Почему обязательно надо отнять? – спросила Натка, бодая лбом его грудь. – Нужен этому бандиту наш остров? Ведь нет. Он его боится! Урод! Настоящий урод! Тварь! А мы теперь...