Когда я стала размышлять о соотношении эсхатологического оптимизма с христианской традицией, то поняла, что именно в апофатическом богословии эсхатологический оптимизм проявляется максимально полно. Здесь присутствует осознание тщеты, онтологической нищеты, конечности мира сего, тленности окружающего нас «данного нам», которое кажется нам естественным. При этом действие апофатика вспыхивает в мире «здесь», но направлена она на мир «там». И это бросок сознания, отчаянный и резкий. Это соответствует третьему постулату эсхатологического оптимизма: зная, что все конечно, что все иллюзорно, действовать во имя вечности. Получается, что базовая установка эсхатологического оптимизма тесно сопряжена с апофатическим богословием. Мистический опыт начинается еще в мире иллюзии, а не за его пределом.

Важное положение: апофатическое богословие нельзя воспринимать как определенную ступень. Существует расхожее мнение в истории философии и в богословии, что сначала мы должны освоить метод катафатического богословия – говорение о Боге через категории мира и возведение их в совершенную степень, и лишь затем мы переходим к апофатическому богословию – как к следующей – более высокой – ступени. Однако в сфере мистического опыта отсутствует линейное время, в контексте которого мы привыкли мыслить в нашем мире, а он, напомню, не более, чем иллюзия. Последовательность: «вначале катафатическое, затем апофатическое» не является временной. Оба подхода синхроничны, одновременны. Это не различные фазы одного и того же процесса, это две изначально различные ориентации.

Человек начинает свое возвращение к истоку, когда он задумывается о том, что он уже дошел до крайней точки материи, и теперь ему необходимо повернуться и начать процесс ?????????, то есть восхождения к Единому. Этот поворот начинается в тот же самый момент, когда он понимает, что он погрузился в иллюзию на максимально возможную глубину. Теперь он должен – оттолкнувшись от дна – выходить, подниматься назад, всплывать. Вот тут-то он и совершает разрыв уровня, резко выбирая отсутствующее вместо присутствующего, наличного, данного. И он уже в этом первом жесте ориентирован не на катафатику, но и на апофатику. Вот где начинается апофатическое богословие. Все становится адом, и ничем иным. Но эсхатологический оптимист не отчаивается. Он уповает на Господа нашего Исуса Христа.

В собственно христианском контексте модель восхождения очень сходна с неоплатонической моделью. Подробно и детально путь созерцания, броска в сторону вечности, описан у Иоанна Лествичника, у Симеона Нового Богослова, у Григория Паламы, у авторов «Добротолюбия». Особенно близко к апофатическому богословию и непосредственно с ним сопряжено паламитское учение о нетварных энергиях непознаваемого Бога. Философия Паламы вполне можно считать версией эсхатологического оптимизма – прежде всего, его идею подчинения ума – сердцу, а сердца, в свою очередь, Богу и божественным энергиям.

Это лишь начальные контуры, эскизы того, над чем я сейчас работаю. Возможно, разработаю курс лекций, посвященный этой проблематике. Но я надеюсь, что в общих чертах моя мысль понятна. Это то, чем бы я хотела с вами поделиться.

И еще: я хотела бы поблагодарить всех участников, потому что сегодняшняя конференция заставила меня написать целую тетрадь с конспектами, и в каждом докладе я нашла для себя очень важные тезисы, которые необходимо развивать и дальше.

И последнее: эта конференция отличалась тем, что она была очень близкой и одновременно очень далекой от жизни. Близкой в той степени, в которой мы сопричастны вечности, и далекой в той степени, в которой наш мир, который нас окружает, является иллюзией.

Тим Керби: Мяч в этой игре – в руках у русских, покажут ли они нам, как будет выглядеть семья, и какие отношения будут между мужчинами и женщинами в XXI веке, воспользуется ли Россия этой возможностью или упустит ее? Посмотрим, время покажет, но то, что мы можем сделать прямо сейчас – это послушать Дарью Платонову, исследователя православного феминизма. Она расскажет нам об истинной природе феминизма в России прямо сейчас. Итак, Дарья Платонова. Давайте начнем с того, в чем ключевая разница между феминизмом в России и на Западе?

Дарья Платонова: Разница огромная. И разница в контексте, изучением которого я занимаюсь. Сейчас везде идет процесс секуляризации, и религия отодвигается далеко от государства, так что на Западе проблемы феминизма совсем не связаны с какими-либо религиозными темами. А у в России не совсем так.

Тим Керби: Важно понимать, что в России нет разделения Церкви и государства, но скорее симбиоз Церкви и государства, где субъекты остаются самостоятельными, но часто действуют вместе. Это важный нюанс и здесь большая разница между Россией и, скажем, Америкой.

Дарья Платонова: В России мы наблюдаем интересный феномен, где общий социальный контекст определенным образом влияет даже на феминизм. Это значит, что вся повестка, которая широко представлена в западном феминизме – борьба за полное равенство женщин, за их права, в России развертывается на совершенно другом уровне. Это происходит потому, что Россия несмотря ни на что остается намного более традиционной страной, традиционным обществом, чем Запад и влияние православия на нашу жизнь, на наш образ мыслей настолько глубинно (даже когда мы себе в этом не отдаем отчета), что все в целом дает более сложную и интересную картину. В русском феминизме мы встречаемся с очень примечательным явлением, которое связано с именем Татьяны Горичевой и называется «христианским феминизмом».