— Всё… всё в порядке. Ну, почти. Так сильно не беспокоит уже. Я теперь в основном крепко сплю по ночам.

Мари с неприязнью отдавала себе отчёт, что это не совсем правда, но по мере взросления она начала чувствовать стыд за «детскость» своих проблем и больше не хотела досаждать близким.

— Это, разумеется, не отменяет того, что дядя Роб — занудный старпёр. А ещё он вечно называет меня «моя любимая девочка» и «Мария»!

Страдальчески воздела кверху руки.

— Но ведь это твоё имя.

— Ты же знаешь, как я его ненавижу! Кто вообще зовёт меня Марией? Все говорят Мари. Ну, или Мэри, Мими, да пусть хоть как называют, только не Мария! Такое банальное имя, а ещё какое-то религиозное, прямо Мария Магдалена, тоже мне. И вообще… — Она поднялась и села на спинку дивана. — Вот закрой глаза. Ну, закрой, закрой! — Прикрыла руками ему глаза. — Если сказать «Мария», воображение сразу же нарисует какую-нибудь пожилую полячку с четырьмя детьми и десятью внуками.

— Мария… — произнёс он.

Мария. Пара любопытных глазёнок фисташково-зелёного цвета. Пушистый ворох светлых волос. Мягких. Очень-очень мягких. Шрам на подбородке, надутые щёки и шкодливая улыбочка, испачканные в земле руки, потирающие колени. Мария — это топот шустрых ног, это громкое-прегромкое «Коннор! Коннор!» на весь полицейский участок. Тёплые ладошки и куча небылиц. Это горячий кофе без повода, крепкие объятия, звонкий смех. Мария.

— Нет. — Коннор мотнул головой. — Это не пожилая полячка.

— Ну, ведь она же!

— Не могу её представить. Я представляю тебя.

— Ну и дурак же ты!

Покачнулась на месте и, глубоко тронутая его словами, сползла вниз и припала в точности тем объятием, какое входило в понятие «Мария».

— Вот что, лучше думай о том, что тебя зовут так же, как полячку Марию Склодовскую-Кюри — первую женщину Нобелевскую лауреатку. — Он поёрзал подбородком по её макушке.

— Вот и за что ты мне такой чудесный, а? Ненавижу тебя! — Она прильнула крепче, но затем шустро отстранилась. — Всё, хватит уже этих глупых нежностей.

Придала выражению лица чуточку пренебрежительности.

— Ладно, договорились, воинственная принцесса Мононоке: никаких глупых нежностей, — без обид ответил Коннор, позволяя ей вжаться в подлокотник противоположного края дивана.

«Почему не обиделся и не стал уговаривать? Моя просьба ведь такая идиотская! Я её больше не хочу… Но отменять уже нелепо. Теперь и буду сидеть, бестолковая, одна в своём углу». В приглушённом свете ночной лампы выточенный, словно у мраморной статуи, профиль Коннора напоминал Мари задумчивых греческих философов с античных бюстов. Столь знакомый и родной. Ей вдруг пришло на ум слово, каким Мари прежде не награждала своего лучшего друга — «прекрасный». Она никогда не думала о том, что его лицо наделено какой-то особенной красотой, коварно упрятанной в сплетениях мышц, в морщинках на лбу, в россыпи мелких родинок, в тёплой, карей радужке глаз, в том, как оборачивается к ней, в мимолётной улыбке. Красота — и был он сам, в том, какой есть. «Он, наверное, нравится девушкам. Со мной-то, конечно, никогда о них не говорил: должно быть, стесняется. Хотя откуда мне знать? Может, он и не по девушкам!.. Так или иначе, я понятия не имею, был ли у него кто-то за всё то время, что мы дружим. Внутри гаденькое чувство — до дрожи не хочу знать, что он кому-то может принадлежать, что он с кем-то бывает так же ласков, как со мной. Если бы он вдруг стал рассказывать, я бы выслушала. Но в действительности и знать не хочу!» — Мари осторожно придвинулась обратно к Коннору.

— Мы с Кристиной недавно подсели на Милен Фармер, — попыталась вновь завязать непринуждённый разговор. — Она была очень популярна на рубеже прошлого и нашего веков. Я помню, что мама её обожала, но я мелкая была, лишь какие-то обрывки песен и клипов помню. А недавно открыли её с подругой для себя заново и нам обеим зашло.

Милен Фармер — (12 сентября 1961 г. – 2 декабря 2039 г.?{?}[дата смерти в данном случае, естественно, авторская выдумка :).]) французская певица, композитор, актриса и поэтесса. Одна из самых известных французских исполнительниц популярной музыки конца XX и начала XXI века — прочитал Коннор данные, выведенные на оптический блок.

— Очень люблю старую музыку, её хотя бы настоящие люди писали, которые понимают все те светлые и горькие чувства, о которых поют. В наше-то время людей-музыкантов сплошь андроиды потеснили. Но я не считаю их искусство таковым в принципе: как можно вообще серьёзно относиться к тому, как машина поёт о человеческих страданиях? Хотя у них и песни-то не грустные: в основном всё про «радугу из жопы»…

— Я не вполне согласен с тобой. Не спорю, физические страдания нам… им, в смысле, — издал напряжённый смешок, — действительно непонятны. Но о любви, дружбе и поиске себя андроиды, уверен, размышляют так же, как и люди. Они как минимум способны просчитать гармонию или, например…

— Вот именно! Просчитать! Как тебе вообще такое в голову могло прийти? Сухой просчёт — это уже математика.

— Вообще-то шедевры подразумевают в некотором роде математический просчёт. Например, золотое сечение в живописи.

— Но это же частные случаи! Некоторые творцы вообще в предсмертной агонии создавали одни из лучших образцов подлинного искусства. Ни о каком расчёте там не могло быть и речи! И человеческий расчёт в принципе не похож на машинный: это как со свалки хватать приличные вещи. — Мари захихикала. — У машин в голове чёткий порядок, никакой «гениальной случайности» и быть не может. Только имитация души, но не душа.