Рецептов своих ядов Ютенштайн в записках не раскрывал, но намекал, что секрет передал ученикам, коим оставил и свой смертоносный арсенал.

– Да-а, – протянул Руднев. – Жутковатый персонаж… А дети у него были?

– Не знаю, – ответил Вершинин. – Но могу попробовать выяснить это, просмотрев исторические хроники. В любом случае, после обнаружения исповеди папаши, отпрыскам пришлось бы скрываться.

– Вы очень меня обяжете, если найдете всё, что можно об истории рода Ютенштайнов, – заверил Дмитрий Николаевич, а после вынул из записной книжки листок с найденным накануне шифром и протянул знатоку эзотерики. – У меня к вам ещё одна просьба, Ираклий Семёнович! Взгляните, пожалуйста, на эти цифры. Может, вы, как знаток тайнописи, сможете определить, что это за шифр.

– А почему вы, Дмитрий Николаевич, думаете, что это шифр? – спросил польщённый высокой оценкой своего побочного таланта Ираклий Семёнович.

Руднев промолчал.

– Понимаю, – усмехнулся магистр. – Какое-то секретное дело, о котором мне, старому книжному червю, знать не положено.

– Так что вы думаете, Ираклий Семёнович? – Руднев не стал ни подтверждать, ни опровергать умозаключение библиофила.

– Я, молодой человек, осмелюсь предположить, что это и не шифр вовсе, а даты. Сморите, пятнадцатого года месяца мая с седьмого по четырнадцатое число и того же пятнадцатого года месяца июня с первого по десятое.

– Допустим, – проговорил Руднев, ошарашенный таким очевидным и простым объяснением. – Вполне вероятно… А что значат знаки?

– Надо полагать знак вопроса в конце означает вопрос. Тот, кто это написал, спрашивает того, кому это адресовано, согласие или подтверждение в отношении указанных временных промежутков. Ну, а крестик посередине, это знак «плюс», заменяющий объединяющий союз «и». То есть здесь спрашивается про два временных интервала одновременно.

Ираклий Семёнович смотрел на обескураженного Руднева с доброй стариковской иронией во взгляде.

– Иногда, любезнейший мой, Дмитрий Николаевич, цифры – это просто цифры, а буквы – просто буквы, – назидательно сказал он. – И незачем усложнять! В жизни и без того хватает неразрешимых загадок.

Сентенция магистра эзотерических искусств о неразрешимых загадках припомнилась Рудневу уже через пару часов, когда к нему в дом вошла Шарлотта Атталь.

Дмитрий Николаевич видел эту женщину третий раз и третий же раз она представала перед ним в совершенно новом образе, ничуть не похожем на предыдущие. На приеме у Каменских мадам Атталь выглядела изысканной светской львицей. Вечером накануне в его библиотеке она смотрелась современной, свободной и едва ли не эмансипированной. Теперь же Шарлотта выглядела невероятно женственно и утончённо.

Под светло-кофейного цвета пальто с широкими рукавами, отороченными пышным мехом, и таким же воротником, на ней оказалось изящное серо-голубое платье. Более темная атласная основа покрывалась воздушной дымкой с тонкой цветочной набивной вышивкой. Глубокий вырез, украшенный многослойным белоснежным кружевом, открывал изящную шею и уводил взгляд вниз ровно настолько, чтобы это было уже волнительно, но всё ещё целомудренно. Рукава платья доходили до середины предплечья и тоже были отделаны кружевными оборками, так что казалось, будто точёные руки Шарлотты выныривают из густой морской пены. Ассиметричный подол с небольшим шлейфом был сложен в мягкий запах и подхвачен пажом в виде нежного шёлкового букетика фиалок. На француженке была объёмная шляпа с широкими полями и огромным газовым бантом. Когда она её сняла, оказалось, что волосы мадам Атталь собраны в простую, слегка небрежную причёску, из которой трогательно выбиваются несколько непослушных локонов.

– Я всё-таки набралась смелости и пришла, monsieur Rudnev, – сказала она, одарив Дмитрия Николаевича мягкой, слегка застенчивой улыбкой. – Надеюсь, я не помешала вам, сударь?

Руднев заставил себя оторвать взгляд от её сапфировых глаз и торопливо ответил.

– Что вы, сударыня! Я ждал вас с нетерпением!

Дмитрий Николаевич внезапно отдал себе отчёт в том, что и впрямь ждал появления Шарлотты. Ждал и одновременно с тем страшился её прихода.

«Господи, да что со мной?! Я как мальчишка, право!» – сердился он на себя, тщетно пытаясь унять необъяснимое волнение.

Руднев был натурой влюбчивой, до самозабвения увлекающейся предметом своей страсти, которая всегда для него была неотделима от творческого вдохновения. Все его романы были яркими и бурными, и от того редко длились более полугода. Ни он, ни его избранницы не были способны долее выдерживать такой накал страстей, и вспыхнувшие, словно порох, чувства сгорали без остатка. Дмитрий Николаевич никогда об том не жалел, лишь на короткое время уходил в себя и делался нелюдим, а потом вновь находил себе очередную музу. Ему нравилось быть влюбленным, нравилось пьянеть от этого чувства и терять голову, нравилось отдаваться этому чувству без остатка душой и телом и нравилось воплощать это чувство красками на холсте или карандашом на бумаге.

И вот теперь он абсолютно растерялся. Шарлотта Атталь задевала в его душе какие-то иные струны, о существовании которых он даже не подозревал. Не вдохновение и не вожделение влекло его к этой женщине, а что-то куда более сильное и глубокое. Что-то, чему он не был способен противостоять, что не просто заставляло его сердце биться чаще, но захватывало его целиком и создавало у него ощущение свободного падения.

Сосредоточенный на своих необъяснимых переживаниях, Руднев не сразу понял, что Шарлотта ему что-то говорит, а он не слышит ни слова.