— Для вас, — с притворным сочувствием вздохнула я. — Для меня есть несколько заманчивых вариантов. Каторга, урезание языка, а может, и казнь. Но меня утешит, если вы, разжалованный в городовые, будете за мной из толпы наблюдать. Знаете, на миру и смерть ведь красна, а когда кто-то получил кару хуже, чем смерть, умирать даже не так обидно. Хотя бы прочитайте, что я вам пришлю, и сделайте лучше воспитанницам. Зачтется Владыкой…

Я хотела добавить «ваше сиятельство», но не стала бесить Ветлицкого еще больше. Он назвал свой чин, назвал имя-отчество и не захотел щеголять передо мной титулом — его право.

— Пришлю за вами экипаж, когда сочту нужным, — сухо пообещал Ветлицкий, и я поняла — аудиенция окончена. Сейчас будет решаться чья-то судьба.

Я упиралась. Стоя практически на пороге, я рассказала Ветлицкому все, что узнала о смерти Калининой, и злился он всерьез. Классная дама его не занимала, и у меня все сильнее крепла уверенность, что умерла она неспроста. Терпение у Ветлицкого истощилось, он вызвал жандарма, и я, подчинившись грубой силе, покинула кабинет, успев заметить в отражении удивленный и даже восторженный взгляд себе в спину.

Ветлицкий еще не знал о главном. Бутылочка, предусмотрительно спрятанная в моем саквояже, ждала своего часа.

Меня отношение Ветлицкого беспокоило в том смысле, что от него зависело все, от еды и тепла для воспитанниц до моего положения в академии. Я вспомнила, что не спросила, кто присматривает за мной, уже когда шла по лестнице. Наша досада с Софьей стала одна на двоих, только причина была различна.

Софья страдала из-за реплики Ветлицкого про слишком умных женщин и потому, что я его на эту реплику спровоцировала, а я — от разочарования больше в самой себе. Мы друг на друга дулись, но без азарта. Возница привез меня в академию, я попросила его подождать, велела Аскольду отнести коробки из экипажа в мою комнату и кинулась опустошать чемодан с дарами, о которых я не просила. Так, чтобы никто не догадался, мне нужно было передать мои заметки и бутылочку связному жандармерии, и как нельзя лучше для этого подходил чемодан. Я торопилась успеть до прихода Аскольда или его подручных с коробками, но не настолько, чтобы не остолбенеть при виде того, что для меня накупили.

— Что это? — пискнула Софья — впервые с того момента, как мы покинули жандармерию.

— Нижнее белье, я полагаю, — я поморгала — наваждение не исчезло. — Он же сказал, что поручил это женщинам-агентам… кому-то из них. Погоди, козочка, не верещи. Никто не хотел тебя обидеть. Как бы тебе сказать? Женщины-агенты в это время… то есть понимаешь, в основном они… не самого праведного поведения. На девять э-э…

— Называй вещи своими именами? — оскорбилась Софья.

— На одного агента жандармерии в стенах академии приходится девять агентов в публичных домах. Никто не собирался тебе намекать на непристойности, просто вот это вот, — я со вздохом подняла из чемоданчика и осмотрела жуткие кружевные панталоны противного бледно-розового цвета, — лучшее, что бедные агенты видели в жизни. Я клянусь, что исполнительница подошла к делу со всей ответственностью. Зачем ей настраивать против себя жандармов, когда это отличная крыша… то есть защита. Она купила тебе то, что с радостью надела бы сама, вот и все.

— Я не буду это носить.

— А придется, — я кинула панталоны к прочему белью, а потом вытряхнула все из чемодана на кровать и прикрыла покрывалом. — Потому что в нашем с тобой саквояже обноски, которые и не зашить. В конце концов, никто это непотребство не увидит.

Софья со мной была не согласна. Я, не вступая в полемику, вытащила из глубин своего саквояжа бутылочку, кинула ее, свои записи и письма девочек в чемодан и начала писать Ветлицкому записку — содержимое бутылочки нужно как можно скорее проверить, и вот почему, и как раз под дверью завозились. Я приказала положить коробки возле порога, дождалась, пока Аскольд уберется, открыла дверь и запинала посылки ногой в комнату. Софья требовала глянуть хоть одним глазком, что там внутри, для меня же было дело в первую очередь. Помахивая чемоданчиком, я вернулась к подъезду и с громкой благодарностью неизвестной мне мадам попросила передать ей чемоданчик, уповая, что возница — жандарм — меня понял.

— Не извольте сомневаться, Софья Ильинична, — гаркнул он браво, чем вышел слегка из своей роли — днем он вел себя несколько благороднее.

Я жестом подозвала его поближе.

— И еще передайте мадам, что мои… — я оглянулась на Аскольда, который опять стоял на посту и ловил каждое наше слово, и зашептала: — Откроете чемодан, найдете там письма институток, отправьте их, прошу. Я заплачу вам. Это важно. Важно лично для меня. А записки и бутылочку прямо сейчас свезите господину полковнику. Он знает.

Ветлицкий заявил, что ему плевать, но вот этому жандарму не зря платили деньги. Он понимал, когда подыграть, когда пойти навстречу, но в любом случае был безупречен на все сто.

— Синий гарус, — повторил он, чтобы Аскольд расслышал, и поставил чемодан внутрь экипажа. — Не сомневайтесь, Софья Ильинична, все будет сделано. Будьте здоровы, прощайте.

— Как вас зовут? — ухватила я его за рукав и говорила тихо, словно продолжая интимные переговоры насчет услуг швеи.

— Петр Асафыч, Софья Ильинична. К вам приставлен, вам буду и служить.

— Спасибо, Петр Асафович, — тепло попрощалась я и поспешила в академию — на улице холодало, постепенно растягивались облака, в просветы брызгали звезды — наутро должен был ударить сильный мороз.

Неужели они так и не увеличат этой ночью отопление в академии?

За всю свою жизнь я ни разу не выглядела, как девица легкого поведения, просто потому, что это слишком утомляло. Но не проблема, козочка, мы это все переживем. Обязательно переживем, быть бы живу…

Я полагала, что в коробках шляпки, хотя успела заметить, что здесь нет культа головных уборов. Теплые вязаные шапки я считала необходимостью, но нечто на голове, вся суть которого в том, что это еще одно громоздкое украшение, принять было сложнее. Но нет, не шляпки, а обувь…