Шансов у меня не было никаких. Я могла бы порезать одного, но остальные прикончили бы меня. И — я видела по их глазам, что именно этого они и хотят. Не просто трахнуть по кругу — хотя, конечно, и это тоже. Но мучить и глумиться, чтобы я плакала и молила о пощаде, пока у меня еще будут силы хотя бы для этого. А потом порезать на куски или просто забить ногами. Так что разыгрывать покорную шлюху, которая сама жаждет их обслужить, было бесполезно. Бесполезно было даже стать такой шлюхой — хотя я и поклялась, что никогда ни один мужик меня не поимеет. И тогда я решила, что перережу себе горло прежде, чем первый из них до меня дотронется.

Меня спас Хуан.

Ему было 17 — на два года больше, чем мне — но у него уже была своя банда. Ну как банда — не картель, конечно, так, полторы дюжины уличных пацанов. Некоторые и постарше, и посильнее него — но все равно его слушались. Даже те, кто успел уже отсидеть в тюрьме. Потому что они были тупые громилы, а он был умный.

Но в тот вечер он оказался в этом переулке один. И сразу пошел на этих шестерых. Ну как пошел — просто достал пушку и начал стрелять. Не говоря ни слова. Одного он грохнул, остальные разбежались. Хотя у них тоже были пушки. Во всяком случае, у того, который остался лежать. Хуан деловито обыскал его и все так же молча протянул его пушку мне. Это был его первый подарок.

Потом он дарил мне и другие вещи. Даже цветы. Красные гвоздики, чтобы я носила их в своих черных волосах. Он сказал, что теперь я снова могу отпустить волосы, потому что с ним мне больше нечего бояться.

Хуан и его банда явочным порядком занимали полуразвалившийся трехэтажный дом, который официально считался выселенным. Тем не менее там были вода и даже электричество, за которые никто не платил — Хуан смастерил «жучки», обманывавшие счетчики. Правда, свет постоянно мигал, и чайники надо было кипятить по очереди — если их врубали в двух комнатах одновременно, проводку вышибало во всем доме. А вода текла тонкой ржавой струйкой, и пить в таком виде ее было, скажем так, нежелательно. Но Хуан соорудил на крыше большой перегонный аппарат — не для спирта, а именно что для очистки воды. Работала эта конструкция («дистиллятор», как называл ее Хуан — он был не просто умный, он читал книжки) без всякого электричества, просто за счет солнца, лучи которого фокусировались поставленными вокруг зеркалами, найденными в брошенных домах. Понятно, что в дождливые дни перегонка не работала, но тогда мы просто собирали дождевую воду в расставленные на той же крыше тазы. Она была чище, чем та, что текла из крана.

Мы жили с Хуаном в одной комнате, но я не отказалась от своей клятвы, и он относился к этому с полным пониманием. Говорил, что я ангел, а ангелов не трахают. Мы даже не целовались — я ненавижу поцелуи с детства, с памяти о мокрых губах матери, слюнявивших мое лицо и оставлявших на нем безобразные пятна помады. Может быть, конечно, в глубине души Хуан и полагал, что со временем я передумаю — но, по-моему, ему самому нравилось, что у нас такие чистые отношения. В трущобах Тихуаны если и можно найти что-то чистое, то разве что чистый кокс — да и тот, вполне вероятно, окажется разбодяженным.

С коксом Хуан дела не имел. В дела картелей лучше не соваться. Банда промышляла главным образом крышеванием и мелкими кражами. Но Хуан мечтал о большем. Нет, он не хотел становиться большим криминальным боссом. Он мечтал вообще о другой жизни. О том, как мы с ним уедем в Америку, он откроет легальный бизнес — что-нибудь, связанное с техникой — и мы будем жить в Калифорнии, в собственном доме на берегу океана.

— Мы уже в Америке, — поддразнивала его я. — И у нас уже есть свой трехэтажный дом в Калифорнии. До океана, правда, отсюда далековато, но за полдня даже пешком дойти можно. Если не прирежут по дороге.

— Ты же понимаешь, я имею в виду их Калифорнию, а не нашу, — с мрачной серьезностью отвечал он. — Хотя вообще-то она вся наша. Гринго просто оттяпали ее у нас в XIX веке. Мы имеем полное право жить там. Это наша земля.

— Ты не любишь гринго, но хочешь жить и работать среди них?

— Ну что значит не люблю? — пожимал плечами он. — Они выиграли, а мы проиграли. И я признаю, что под их властью жизнь стала лучше, чем под нашей. Поэтому я готов учиться у них и подчиняться их законам. Пусть только дадут мне такой шанс.

Но чтобы получить этот шанс, нужны были большие деньги. То есть вообще-то, конечно, попасть в США не так уж запредельно сложно. Нелегальный трафик идет через Тихуану в Сан Диего круглый год. Гринго, понятно, это хорошо знают, многих вылавливают и заворачивают обратно, но многим и удается проскочить. Однако Хуан не хотел начинать на новом месте с нуля — точнее, даже не с нуля, а с минуса. С положения бесправного нелегала, согласного делать что угодно за гроши и вечно живущего под страхом депортации. И не хотел такой участи для меня. Поэтому говорил, что ждет, пока подвернется возможность для серьезного дела, которое позволит сорвать большой куш. Последнего криминала, который позволит начать новую честную жизнь.

Я говорила ему, что лучше бы он выкинул эту идею из головы, потому что большие деньги не бывают без большого риска — а я не хочу, чтобы он рисковал. «Кто бы говорил!» — улыбался он в ответ, напоминая обстоятельства нашего знакомства. А потом снова становился серьезным и говорил, что он умный и возьмется только за верное дело. А пока мы оба должны готовиться к нашей будущей счастливой жизни. И он не имел в виду пустые мечтания. Он читал книжки — не какие-нибудь комиксы, а настоящие университетские учебники. Говорил, что пусть у него и не будет диплома, но он будет знать не меньше, чем настоящий американский инженер… Именно он убедил меня учить английский. В Тихуане, на самом деле, многие знают по-английски хотя бы несколько слов — как, наверное, и везде, а уж в особенности в городах на штатовской границе. Даже те, кто никогда не учился в школе — а я все-таки проучилась там целых четыре класса. Но Хуан заставил меня взяться за английский всерьез. Ну то есть как заставил — ничего он, конечно, меня не заставлял. Просто вдруг, проснувшись с утра, он резко «забывал» испанский, и говорить с ним можно было только по-английски. Правда, его познания тоже были не как у британского лорда. Так что порою мы затыкались и беспомощно мычали, оба не в силах подобрать нужное слово. Кончалось это всегда смехом. Мы тогда много смеялись.