Митя хрипло выдохнул сквозь стиснутые зубы, выныривая из чужой памяти, и безошибочно нашел взглядом женское лицо. По щекам такой же черноволосой, как и мальчишка, женщины неостановимо катились слезы, она вытирала их рукавом, а ее пальцы, словно живущие своей, отдельной жизнью, монотонно, не задерживаясь ни на мгновение, продолжала запускать уток ткацкого станка между нитями.

– Она ... она продолжает работать?
– ошеломленно вырвалось у Мити.

– А что ей еще делать?
– безнадежно откликнулась Даринка.
– Иначе за сегодня ей не заплатят, а у нее еще двое ... живых. И мужа нет.

Митя протянул руку и закрыл мальчишке глаза, пряча за опустившимися веками его обвиняющий взгляд. Полуослепшая от слез женщина замерла на миг, глядя на тело сына. Край расстегнувшегося рукава скользнула между зубцами, и ее пока еще мягко, почти неощутимо потянуло к жадно щелкающими зубцами ткацкого станка.

Митя схватил ее за руку - и дернул на себя. Женщина с размаху врезалась ему в грудь, схватившись руками за плечи, а станок пронзительно взвизгнул, будто злясь, что жертва ускользнула от него, заскрипел и задергался, в клочья раздирая нити.

– Ты что наделала!
– подскочившая здоровенная бабища почти повисла на рычаге, останавливая станок. Тяжеловесно, как крейсер, она развернулась к женщине и угрожающе уперла руки в бока.
– Оштрафуют дурищу- век не расплатишься!

– А ну, прекрати!
– прикрикнула на нее Даринка.
– У нее сын умер!

– Повезло мальцу, отмучился, - с абсолютной, подсердечной уверенностью откликнулась бабища.
– При нашей жизни матушку-Морану молить надо, чтоб от младенчества к себе прибирала.

Ледяной озноб продрал Митю по спине:

– Не вам решать, - буркнул он и выдавил.
– Штраф ... сколько?

– Та, мабудь, пятерка ...

– Остаток на похороны... или на еду...
– с трудом проталкивая слова сквозь сведенное горло, Митя вытащил червонец.

– Шо, паны ясные-распрекрасные, сперва до смерти детишек работой умучиваете, а потом от собственной совести червонцем откупиться норовите? – звонко выкрикнула от следующего станка русоволосая девушка.

– Тихо ты, агитаторша. Расскажут еще. . .
– шикнула бабища, и поспешила выхватить деньги у Мити из рук.

– Та шо там рассказывать. Вона, у паныча батька - главный полицмейстер!
– дерзко фыркнула русоволосая.

– Он не полицмейстер, - пробормотал Митя.

– А, один бес! Шел бы ты, паныч, отсюдова, да панночку-ведьму прихватил! Спасибо вам, конечно, за помощь да за гроши, а только больно легко ты из кармана деньги достаешь, видно, что не последние. А у нас без этих рублевок дети с голоду мрут. Идить, идить, нечего тут ... Мы уж дальше сами ...

– Пойдем.
– Митя подхватил Даринку подмышки, поставил на ноги и почти потащил к выходу. У двери она оглянулась, Митя - нет. Не выпуская из рук холодной, как льдинка, ладошки Даринки, он протащил ее через оба цеха и выскочил во двор.

– А ось и вы, паныч! Не сумлевайтесь, коняшка ваш туточки обихожен по первому разряду, - расплылся в улыбке сторож и в подтверждение смачно плюнул на борт паро-коня и до блеска растер рукавом.

Бросать сторожу положенный гривенник было почему-то... нет, не стыдно, а как-то муторно. Сторож кланялся вслед, качая головой, как китайский болванчик, а отвратительное ощущение не проходило.

Митя подсадил Даринку на заднее сидение, сам забрался в седло и раскочегарив автоматон, вывел его за ворота фабрики. Они долго ехали в молчании, пока Митя, наконец, не спросил тихо:

– Почему? Почему вы ходите по этим баракам, фабрикам, к этим ... к этим людям?
– голос его прервался. Тут было бы уместно напомнить, что барышне из хорошего дома не подобает снисходить до... быдла. Обрывки воспоминаний мальчишки вертелись в голове, переплетаясь с памятью недавно поднятого мертвяка. Что им надо от него, что? Он ... он тут совершенно не при чем! Не он виноват в их бедах! Оставьте! Уходите прочь!

Несмотря на плотный завтрак, живот тянуло голодом, какой Митя не испытывал никогда в жизни. Этот голод словно был с ним всегда, впитался в кровь и проник в кости. Но остановиться, легко достать деньги и купить вон, хоть бублик у румяной торговки было откровенно стыдно. И от этого стыда он разозлился.

– В святые подвижницы выбиться желаете? А ведьм в святцы заносят?

– Я виновата, - тихо прошелестела за спиной Даринка. — Ведь это я подняла тогда тех божков. А они - мертвецов, а те - убивали. Я очень, очень виновата. И это я вовсе не потому, что вы тогда меня ремнем! За тот ремень я вам обещала отомстить - и еще отомщу, даже не сомневайтесь.

– И что - теперь вы жаждете спасти столько же жизней, сколько погубили?
– неприятным голосом спросил Митя и по молчанию за спиной понял, что угадал. Он помолчал и наконец неохотно выдавил.
– Вам было восемь лет, - он вовсе не собирался утешать дерзкую девчонку, но ведь это правда! Единственное разумение, которое имеется у ребенка в эдаком возрасте — это родительское, а что бывает, если и те без ума, понятно по кузине Ниночке. И вот, Даринке.
– Если кто и виноват в сучившемся, так это ваш отец, который велел вам помогать Бабайко!