— Я езжу где хочу и когда хочу, — вдруг услышал я и понял, что эти переполненные глупой гордыней слова произнес сам. И удивился.

— Сварливый ты человек, Саин, — беззлобно, как-то даже утомленно сказал длинноусый. — Как ты его терпишь, Тивас?

— Он мой друг.

— Не расстраивайся. Прощай же, Бадала. И не забудь, завтра здесь же. Иначе приду в Степь.

— Ты давно знаешь меня, Фандаг.

— Потому и говорю.

Наконец маркаты ускакали.

Синие собирали оружие степных. Сами они, к моему удивлению, не потеряли ни одного, хотя попятнанные были. А Тивас беседовал с Фандагом. Я поехал искать наших заводных и гужевых. Они далеко и не убежали. Ходили поблизости, травку жевали. А вот к ним зверье подойти боялось из-за натянутой на одного из коней шкуры гиршу.

— Бонька, — закричал я, привстав в стременах, и, мелькнув в высокой траве антрацитовой спиной, ко мне прибежал годовалый жеребенок. Правда, с испачканной кровью мордахой. Ужинал.

— Ох, беда мне с тобой, — по-родительски заворчал я, слезая с седла и вытирая его пучком травы, который он тут же схарчил.

Приятнейшее, кстати, ощущение — походить пешком. Так мы и пошли. Мой конь в поводу, за ним остальной транспорт. А рядом Бонька, который то вперед убегает, то под ногами путается, то норовит в подмышку залезть, то в полах шинели плутает.

Так вот и встретился я впервые с Хушшар, этим местным казачеством.

— Ха, Саин лошадником сделался, — гулко приветствовал атаман, углядев Боньку. — Добрый коник. А что он к тебе как к мамке льнет? Взял где?

— В Степи прибился.

— В Степи, говоришь? — задумчиво нахмурил седые брови Фандаг. — Ну-ну. Не продашь?

— Да нет. Он мне и самому нравится.

— Ну-ну, — опять гуднул в густые усы.

— Старшой, готово все, — доложил гладко выбритый юноша, осадив коня и почти улегшись ему при этом на спину. И горяча скакуна, продолжил доклад: — Маркатов бито два десятка да восемь. А зачепленные не жильцы были — дорезали их. Копий собрали богато. Три десятка да пять. Добрые копья. Ломаные брать не стали. Тела вервием окружили и одеколоном полили, от зверья уберегая, чтоб наш дух чуяли и урону павшим не нанесли.

Я чуть язык не проглотил при слове одеколон, но виду не подал.

— Добро, Ослоп. Уходим.

«Какое замечательное имя для юноши», — подумалось. Тем временем юноша развернул коня, и я увидел причину двусмысленного прозвища. На боку коня действительно был закреплен хорошо отполированный частыми прикосновениями ослоп.

— Гайда, гайда! Саин, поехали. В Степи лишнее время торчать — смерть за усы дергать.

Ну поехали, так поехали.

Я все думал, как наши новые знакомые собираются овраг преодолевать. А когда увидел, как именно… Душа моя предательски эмигрировала в район пяток.

Пришпорив коней, они швыряли их на тот самый трамплин, с которого так успешно влетали в Степь. Причем никто не замешкался. Рутина.

— Давай, Саин, не журысь, — с улыбочкой приободрил меня атаман, когда я, честно говоря, перепуганный, осадил коня.

— А я и журюсь, коника вот подберу. Не здесь же его бросать.

— Лихой ты конник стал, Саин. А перенесет тебя твой-то? И сам ты тяжел, да и коник не мал уже.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — озадачил я атамана народной сентенцией.

А сам тем временем пребывал не только в тихой панике, но и ощущал все прелести раздвоения личности. В то время как моя орала, что все они тут сумасшедшие и прыгать мы никуда не будем, другая дружески похлопывала ее по плечу и удивлялась, а чего бы нам не прыгнуть. И где-то внутри крепла уверенность, как в набившей оскомину социальной рекламе, что все будет хорошо.

Я развернул коня и отъехал.

— Бонька, в седло! — И жеребенок, кувырком вернув свой кошачий облик, плевком взлетел на холку жеребца. Плевал я на конспирацию, проверяльщики хреновы.

— Пошел, — пнул скакуна под пузо.

И время замедлилось, загустело, как глицерин, стало тягучим, как придуманный монахами-бездельниками ликер «Амаретто». Молиться больше надо, а не алкоголь усовершенствовать. И в том, остановившемся, вечно, гулко, редко, медленно били копыта, с натугой таща меня напуганного к глубокому провалу оврага. Сознание еще зафиксировало медленно проносящиеся мимо физиономии Тиваса и Фандага, первая хохочущая, а вторая удивленная, а я уже швырнул коня вперед, ввысь и взлетел. Восторженно заверещал Бонька, горло перехватило от страха и восторга, а копыта уже грянули в доски трамплина, и жеребец вымчался с гибкой поверхности на верную твердь земли.

А рубаки в синем обрадовались, заорали, засвистели, саблями закрутили над головами. Бонька кувырком обратился в жеребчика.

— Да он еще и коника перенес, — изумился кто-то. — Хайда, хайда чужанцу.

И меня хлопали по плечам, орали поздравления в лицо, в общем, очень я порадовал своих новых знакомцев. От принятия восторгов меня отвлек скрип, раздавшийся за спиной. Я оглянулся и оторопел. Этот самый трамплин, на который я только что перепрыгнул, неторопливо так выдвигался и с тихим шелестом ложился в совершенно явно для него приготовленное гнездо.