– Нельзя, – говаривал писатель, – допускать отклонений от натуры. Не терпит она искажения правды и не принимает произвола.

Вот с натуры он и писал. Ходит, бывало, смотрит пристально вокруг и всё примечает. А как попалось что-нибудь стоящее – тут же достаёт свою книжицу и всё дотошно фиксирует. До самых мельчайших подробностей. Видит, например, летит муха. Простая навозная муха, каких великое множество. Так он её незамедлительно ловит, разглядывает со всех сторон, замеры точные производит, крылья и лапки пересчитывает. И только потом отпускает. Если, конечно, остаётся что отпускать. И немедленно описывает результаты в своей книжице. Дотошно, как оно есть. Всю её мушиную подноготную. Всю голую правду.

Или, допустим, сидит человек на лавочке. Сидит, никого не трогает, скучает себе и в затылке чешет от нечего делать. Ну и пускай бы сидел – это его законное человеческое право. Может быть, ему так нравится. Так нет же, писатель наш тут как тут. Подойдёт, присядет рядышком и давай выспрашивать. Как зовут, мол, где родился, какого роду-племени, сколько судимостей имеет. Словом, всю правду требует выложить, как на допросе. А потом отпускает человека восвояси. Если тот, конечно, не успел дать дёру прежде. И всё до последнего словца – в книжицу.

А потом, когда наш писатель приходит к себе домой, садится он за пишущую машинку, достаёт свои записи. Глядишь, к утру готова основательная новелла или глава эпического романа.

И вот попадается ему однажды удивительный типаж – «колоритный», как он любил выражаться, «фактуристый». И прямо из самой гущи народной жизни. Просто бери – и на бумагу. Целиком и полностью.

Писатель тут же впивается в него, как клещ. Приглашает вот в это самое кафе, пивком за свой счёт угощает, вызывает на откровение. И давай строчить в книжицу – только страницы шуршат.

А типаж изливает душу, разворачивает яркие, феерические картины своей поучительной жизни. И говорит вдруг:

– Маловато будет.

– Чего? – спрашивает писатель.

– Пива. Чего ж ещё?.. Давай-ка, голубок, повторим по паре кружечек… Нет, погоди! Пивом тут, похоже, не обойдёшься. Водки хочу. А не желаешь – вали на все четыре!

Видит писатель – дело худо. Не бросать же начатое. Много ещё чего не договорено. А самое интересное, самое главное – впереди.

Заказал бутылку водки. Пишет дальше.

Типаж повеселел, разговорился, чешет без остановки. Вот-вот уже дело пойдёт к концу. Материала – на целый роман. И немаленький, страниц эдак на пятьсот.

А типаж вдруг опять замолкает и требует ещё.

Делать нечего, берёт писатель ещё водки. А потом ещё и ещё… И видит – кончаются деньги.

– Всё, – говорит. – Пустой я.

– Ну, как знаешь, – отвечает типаж. – Тогда разговор окончен. Чао, бамбино!

Сокрушается писатель, достаёт заначку последнюю. Как раз на двести грамм. Опять вроде дело пошло.

А типаж доходит до кондиции, теряет нить разговора и замолкает. Только глядит оловянными глазами и что-то соображает себе. Нехорошее что-то. А потом спрашивает:

– А ты, собственно, кто есть такой?

– Писатель я, – отвечает писатель. – Я из твоей жизни роман хочу сделать.

– Роман, говоришь, – вскидывается типаж. – Знаем мы ваши романы. Давай документы показывай!

– Зачем? – удивляется писатель. – Нет у меня с собой никаких документов.

– Ясно! – говорит типаж. – То-то, я смотрю, личность мне твоя больно знакомая, гражданин капитан.

– Что за чушь? – недоумевает писатель. – Не понимаю я ваших инсинуаций. Какой такой капитан?

– Точно! – оживляется типаж. – Вспомнил! Из третьего райотдела. Допрашивал ты меня в прошлом году по случаю задержания.

– Ошибка это, – уверяет писатель.

– Ошибка? А сто двадцать рублей ты у меня тогда тоже по ошибке изъял?

– Я определённо не понимаю, в чём дело, – негодует писатель, пытаясь сбежать.

Но типаж начеку, хоть и лыко еле вяжет.

– Ага! Дело, говоришь! Вот ты и выдал себя с потрохами! Вынюхиваешь, выспрашиваешь… Дело шьёшь, гражданин начальник?

С этими словами типаж хватает со стола вилку и наносит несчастному писателю одиннадцать ранений различной степени тяжести… Ну а потом, как это у них, у типажей, водится, исчезает в абсолютно неизвестном направлении…

Такую вот престранную историю поведал замершему в удивлении Полезаеву этот фиксатый Вольдемар. А закончил он её следующим резюме:

– Вот тебе, Серёга, и вся правда жизни. Вся её глубокая философия.

– А дальше? – спросил Сергей Тимофеевич. – Что с ним стало?