Шрифт:
Сергей Тимофеевич читал как заворожённый. И не хотел отрываться. Так захватили его эти волшебные, произнесённые в какой-то туманной, невообразимо далёкой древности признания в любви. Только странной тревогой почему-то дышали они, только что-то опасное таили они в себе.
«…О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои – как стадо коз, сходящих с горы Гала-адской; зубы твои – как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими; шея твоя – как столп Давидов, сооружённый для оружий, тысяча щитов висит на нём – все щиты сильных; два сосца твои – как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями. Доколе день дышит прохладою, и убегают тени, пойду я…»
Полезаев остановился вдруг, вперился тупо в последние строки, вернулся на несколько абзацев назад, перечёл заново тот, с которого начиналась раскрытая страница… И его словно ударили под дых…
«…Я нарцисс Саронский, лилия долин… Лилия долин!.. Лилия!..»
Так вот что заставило ёкнуть сердце его! Это слово, странно созвучное имени той, от которой он улепётывал сейчас без оглядки… Лилия… Лиличка… Она никак не хотела отпускать Полезаева от себя. Она догнала его и здесь, в этом душном, трясущемся автобусе, с каждой минутой всё дальше уносящем Сергея Тимофеевича от пансионата с таким красивым и вполне безобидным, казалось бы, названием «Чайка», что стало для него роковым и навсегда ненавистным.
– Лилия долин… Чёрт бы их побрал, все эти лилии!.. – воскликнул в сердцах Полезаев, не замечая, что выражается вслух.
– Что вы сказали? – удивлённо вскинула старушка маленькие, блёклые, словно увядшие незабудки, глаза, карикатурно искажённые толстенными стёклами её мощных окуляров.
– Я?.. – растерялся Сергей Тимофеевич. – С чего это вы взяли? Я ничего не говорил. Вам, наверное, показалось.
– Ну я, кажется, ещё не настолько глуха, – усмехнулась старушка. – А впрочем, как изволите.
– Извините, – буркнул Полезаев. – Похоже, я и в самом деле… Извините… А что это у вас за книга? Никогда не читал ничего подобного.
– Жаль, молодой человек. Книга эта особенная. И прочесть её должен каждый. Точнее, не должен, а обязан. Хотя бы раз в жизни.
– Вот даже как?
– Именно так. Я, например, её читаю всегда. И вам советую.
– Всегда одну и ту же книгу? Хм… И не надоедает?
– Что вы! Разве она может надоесть?
– Но как же она всё-таки называется, эта чудесная, никогда не надоедающая книга?
– Библия. А вы разве не слышали о такой?
– Подождите, – растерялся Сергей Тимофеевич. – Про Библию я слыхал. Я же не последний невежа, в конце-то концов. Пытался читать даже. Но… Там ведь ничего подобного нет. Вот этого, что у вас тут… Яблони, ланиты под кудрями… И всё такое… Лилии долин… И эти, как их?.. Сосцы, понимаешь ли… Не было в Библии ничего такого.
– Вы, похоже, не там читали, – старушка снисходительно улыбнулась и захлопнула книгу. Как отчётливо значилось на обложке, она и впрямь называлась Библией. – Извините, молодой человек, мне скоро выходить.
– Да и мне тоже, – спохватился Полезаев. – Подождите! Я так ничего и не понял.
– А тут и понимать нечего. Это Песнь песней Соломона – одна из книг Ветхого Завета. Можно сказать, поэма о любви.
– Так это Ветхий? Теперь понятно. Я-то другой пытался читать – Новый. А этот не доводилось.
– Ну так возьмите и прочтите… А мне пора, молодой человек.
И с таковыми словами старушка вдруг подала книгу собеседнику. Полезаев осторожно принял её, крайне изумлённый и огорошенный.
– Это… мне?..
– Да, вам. Берите, берите. При случае вернёте.
– Но как же я…
Тут автобус подкатил к остановке. Старушка поправила низко сползшие очки, махнула на прощанье рукою и, как-то неожиданно легко и ловко для её преклонных лет, выскочила в дверь.
Глава 4
До окончания срока путёвки оставалось четыре дня. Но на этом полезаевский отпуск ещё не заканчивался. В общей сложности отдыхать ему было почти полторы недели. Целая уйма времени. А вот куда девать такую уйму? Что делать с ней? Тем более сейчас, после этой дурацкой истории, которая перевернула всю жизнь Сергея Тимофеевича и, можно сказать, разбила её вдребезги, как будто какой-нибудь шампанский бокал.
Первые двое суток Полезаев пластом лежал на кровати. Ничего не ел. Никуда не выходил. И только на третий день, ближе к обеду, когда стало совсем невтерпёж от мыслей, копошащихся в голове его скопищем скользких, отвратных червей, он вскочил с кровати и кинулся на улицу, на свежий воздух.
Но лучше бы он не делал этого. Лучше бы лежал себе дома и потихоньку испускал дух. Или уж, в конце концов, петлю накинул на заметно истончившую за двое суток шею.
Поначалу всё складывалось хорошо. Можно сказать, замечательно. Огромное южное солнце ухнуло на Полезаева жаркой ослепительной глыбой, вышибив моментально из души и разума его всю эту невыносимую муть и жуть. Но, как выяснилось впоследствии, совсем ненадолго.