– Умная баба, уж врежет, так врежет, будто горячее тавро приложит, подзадоривал Максим родню.
– Кто на самодельных седлах с подушками подпрыгивал в банде, до сих пор не сотрет Василиспных слов с себя: задница в пуху. Министр баба, только размахнуться негде.

– Опоздала родиться, нынче такие во вчерашний день глядят.

– Себя-то раз в год любит, и то по обещанию. Заела Фиену.

– Уж если Фиену щукозубую со света сживает, в желтизну покрасила щеки ее, то Марька-то голубушка не жилица. Нынче на свадьбе веселились, завтра ревмя реви на поминках.

– Ну, черта два укусишь Фиенку. Кажучка эта колючками в каждый хвост цепляется.

– Фиенка - гостья короткая, до петухов первых.

Муж погиб, уйдет в отдел она.

– Уйдет, да не так, отхватит полхозяйства.

Максим слушал молча, быстро взглядывая на родню.

– Все это нажпвно. А вот жених что за птица?

Встряхните, выбейте блох, как из кошмы, - подкинул он Автонома на растерзание баб.

Женщины, заливаясь хохотом, по-всякому переиначивали имя жениха Автолом, Автол, Талалом, припомнили все: когда маленький Автоном огрызался повелению взрослых, не поклонился старухе. Несуразный, неловкий, гордый.

– А уж кипит-то, буран, да и только. Ее, тихонькую девоньку, до смерти испужает.

– Значит, по-вашему так получается: сын удался в отца, отец во пса, а все вместе - в бешеную собаку?
– спросил Максим.
– И вдруг породнимся, как в глаза глядеть людям? Автоном поумнее иных стариков, характерный, слова на ветер не бросает, вином не балуется, с бабами не озорует. Но пара ли ему наша кроткая песенница, не знаю. Вроде и парнем-то не был он... все с мужиками думы думает. Зови, мать, Марьку, - велел Максим.

Марька вышла из горницы тихо, будто воздухом принесло ее, как лепесток с цветка, остановилась.

– Марья, Автоиом Чубаров... как он?

Никогда прежде Автоном не был даже в мыслях у Марьки, даже в те зимние вечера, когда он на кухне доказывал мужикам пользу науки. При случайных встречах она первой здоровалась с ним, и не как с парнем, шутя и улыбаясь, а почтительно отступив в сторонку, кланяясь, опуская глаза, будто сверстнику отца уважение оказывала. Но после новогоднего гадания заиграли по-девически думы о нем - а ведь ему всего двадцатый год, этому темноусому. Вчера он на улице преступил ей дорогу:

– Почему не глядишь, Марья Максимовна, на меня?
– в угрюмозато-серьезных глазах сине вспыхнула веселпнка.
– Вроде никогда не обижал...

– А меня никто не обижает... на всех и глядеть?

– На всех не надо, а ко мне привыкай - посвататься могу...

Марька забежала в дом, присмирела до сумерек. Тревожно смущала молодецкая ладность крепко сбитого парня.

– Не приземляй взора, ты честная. Гляди прямо, - сказал отец.
– По душе он тебе али нет?

Марька встретилась с умными веселыми глазами его, сморгнула слезы.

– Как вы, тятя с малюй, так и я.

– Жить тебе с человеком. Не вечер, не день. Поругались, потом каждый к своему гнезду. Всю жизнь вместе.
– Отец, сидя на лавке, притянул ее к себе, сжал колет нями, как, бывало, в детстве.
– Мы тебя не торопим, живи дома, сколько захочется.

Она опустилась на колени, склоняясь русой головой в его ноги.

– Если мою волю знать хотите, - я никогда замуж не пойду.

Отец улыбнулся, погладил Марькипу голову, велел сесть на лавку.

– Молода! Откажи им, братка, - сказала меньшая сестра Отчева. Но муж сопл ее:

– А самой страсть как охота погулять на свадьбе, покататься кругом улицы.

– Чубаровы честные люди, только старик каторжанин. Да ведь на ком нет крови в наше время? Разве только грудные не стреляли. Работящие Чубаровы. А нашему брату землеробу что еще надо, окромя работы? Родились для земли.

– Один сын, хозяин в доме, - подхватила старшая сестра Максима.

– Марька уживется со всякими, - плаксиво и гордо заговорила Катя. Слушайся старших и мужа... Ты женщина, должна любить своего мужа. Не огрызайся, не перечь. Покорностью татар взяли...

– Погодите отдавать, - остановил жену Максим, - она еще в девках не гуляла. Маялась с сестрами, четырех вынянчила.

– Зато наловчилась, со своими детьми сумеет вертеться.

– Успеет наплакаться. Гуляй, Марька, - сказал отец.

Марька ушла в горницу, села за машинку. Навсегдато отрезала себе путь к замужеству. "Господи, прибери меня поскорее, пошли смертыньку любую, спасибо тебе веки вечные буду говорить", - привычно повторяла она, в душе же такая растекалась горечь и так хотелось жить...