Шрифт:
Захар вытащил из портфеля несколько купюр займа индустриализации:
– Бери!
– жестко сказал он, у гну в лобастую голову.
– Мне-то еще зачем?
– Автоном мгновенно, как на резком свету, сузил глаза.
– Как отставанка с хлебом - ко мне, с займом - опять я за всех?
– Без индустрии нас растопчут другие державы.
– Нас не стопчешь, мужик - как трава, по весне за силу возьмется, встрял Кузьма.
– Татары не стоптали...
Острецов отстранил локтем Кузьму:
– Не суйся не в свое дело, дядя Кузя.
– Не тронь батю...
– придушенно выдавил Автоном.
– Нехай воробей поклюет меня...
– сказал Кузьма.
– На, ударь.
– Одумайтесь, гости дорогие!
– закрутился Отчев.
– Автоном, иди к молодой... чего ты с нашим братом вязнешь.
Но Автоном, сутулясь, засунув руки в карманы, лишь отступил к печке.
– И ты, Захар Осипович, нашел времечко со своими займами, - упрекнул Отчев Острецова.
– Вам же, дуракам, желаю добра, пока не пропили деньги. Обогнать ыы должны их опять же ради вашего счастья. Мне-то что за болесть? Я одинок, вы, счастливчики, женитесь, плодитесь, а я изматываю свои нервы...
– Там, за границей, на машинах мчатся, охально и разгульно газом смердят на весь белый свет. До смерти не захлестнуться бы, норовя уравнять свою рысь с ними, - вслух раздумывал Кузьма.
– Раненько отошел Ильич, выпали вожжи из рук его на самом ухабистом пути... А теперь кто только не тянет к себе вожжи - один вправо, другой влево. Задергают державу, губы в кровь изорвут. Я тоже толкал плечом воз из грязи, пока в глазах не потемнело. Теперь отскочил на обочину, - не ровен час, попятится колесница, раздавит.
– Политик ты, борода дремучая, - ронял Острецов, остывая.
– Кучерить должен один, - стоял на своем Кузьма.
– Царя захотел?
– уже с привычным подшучиванием поддел старика Острецов, подмигивая Автоному.
– Без твердой руки расползетесь, как раки. Своевольники вы.
Нехорошо было на душе Автонома, стоял у печп, подпирая плечом косяк. Мучили с Захаром друг друга перебранкой, будто легкие надрезы по сердцу ножом проводили. Скоро ударит двенадцатый час вековечной жпзпн села... Рязанский поэт-горюн, мечась, плакал перед те:,г.
как голову сунуть в петлю: железный гость тянет к горлу равнин пятерню... "Пить я не умею, в петлю меня пока не тянет", - думал Автопом, едко жалея и презирая горькую слепоту этих близких ему людей.
– Такая судьба у России. Размечтается, на птпчек глазея, в песнях позабудется, глядь, а у других новая мапшнцшка засвистела. Очнется Россия, давай догонять, только лапти с избитых ног летят ошметками, - почти себе под нос бормотал Автоном и, подхваченный тяжким чувством перечить Острецову, добавил далеко не то, что думал: - Видно, вываливай язык, а заграницу обскакивай. Не ты, говорун-активист, а мы захлестнемся в этой гонке. Ты будешь только горлом трудиться...
– Чьим ты голосом запел?
– снова подступил к нему Острецов, избычившись.
Автоном сжался.
Семка положил руку на плечо его - дрожало оно, как у собаки перед рывком на зверя.
– Возьми, Автоном, докажи, что ты комсомолец, - упрашивал Семка.
Автоном вынул из кармана несколько ассигнаций, положил на стол, потом пересчитал полученные от Острецова облигации, взял с загнетки сппчкн, чиркнул и поджег одну облигацию.
– На, прикури, Захарка!
Кузьма горой встал между сыном и Острецовым.
– Смолчи, Захар, уговоритель и наказатель. И ты, Автономша, пдп к молодой, - повелел Кузьма.
– Какого лешего не поделите?
– А об этом, дядя Кузьма, мы потолкуем с Автономен:
как-нибудь в темном уголке, - сказал Захар. Шагнул было в горницу проститься с Марькой, но натолкнулся на локоть Автонома.
На третий день после свадьбы Семка Алтухов вызвал Автонома на комсомольское собрание хлебовской ячейки, а Тимка Цевнев, член волостного комитета, после горячих споров добился своего: исключили Автонома Чубарова из комсомола за венчанпе в церкви.
С топ поры и закачало Автонома из стороны на сторону.
Знаток людских душ дядя его Егор-пи объяснил родным и близким так: высоко-де вознесся синеглазый и, чтоб спуститься, стал ловить мякпну, летящую с токов, и вить из той мякины веревку, а его раскачало то в Казань, то в Рязань, а то в Астрахань, и болтался он до сё дня между небом и землей. Долго ли удержит его веревка и куда, сорвавшись, упадет он неведомо.
– Становись, Марья, за хозяйство. Учись женской науке не давать себя в обиду, детям матерью быть, мужу - советчицей, а не потатчицей. Только с виду простая бабья забота, а на ком дом-государство держится? Мужик - работник, вояка. Нынче жив, завтра - война сожгла.