Мой муж арбуз,

А я его дыня.

Я к нему подкачусь,

Он меня обнимя,

И закружились веселые женщины в пляске.

– У нас другая припевка к арбузу:

Он вчера меня побил,

А я его ныне.

Фиена схватила за руку Пашку-монашку, дальнюю родственницу Ермолаевой жены. Женпх ее погиб на фронте в Галиции. Ушла в монастырь, но после революции вернулась, поселилась одиноко в избенке: работала на Ермолая за кусок хлеба, вспоминая спасшего ее комиссара Онисима Колоскова, все ждала чуда - вот-вот и заявится он...

– Пусти, Фиена...

Но Фпена вкогтилась в нее, как кошка в ласточку, вытащила в мирской круг горячих азартных людей, пахнувших здоровым потом и вином. Сбился с головы бывшей монашки черный платок, явил людям овсяную копну волос, тонкое лицо целомудренной спесивости.

Под мельницей, под гибельницей,

Мужик бабу миловал,

Всю солому разбрыкал,

пропела ей в глаза Фиена, глумясь над ее нетронутой святостью.

Паша вырвалась, налетела на Якутку, как от огня, откачнулась от него, невольно прижалась к груди Тимки Цевнева.

– Не давай меня им, Тима, милый.
– И спряталась за его спину, как цыпленок за наседку.

Посмотрел Тимка на одноглазого Якутку, и тот попятился, смешался с народом на кухне.

К вечеру охмелели, заплясались, заморили коней в катаниях. Держались дружка и крестная мать: такая их должность - ума не пропивать, блюсти порядок. Выносливей всех оказалась Фиена: как вцепилась в Острецова, так и не отставала, приплясывая, извиваясь тонким телом.

Захар уж на что бывалый, в трех смолах кипящих варенный, в трех щелоках мытый, рубелями ребристыми катанный, и то конфузливо отмаргпвался, пока Ермолай Данилыч не урвал его у солдатки, утихомиривая ее фырканье:

– Совести нет у тебя, Фиенка, передыху не даешь нашему хлебовскому совнаркому. Смотри, пена ошметками летит с него. Скопытится, где другого такого умача найдем?
– Повелительным жестом спугнул со стула свою жену, усадил Захара. Сокрушенно и жалостливо сказал: - Белая ты ворона промеж нас, неучей. Нет полномерного приклада твоим познаниям.
– Вытер клетчатым платком красную лысину.
– Подумаем о земле. Земля тяжелая, Святогор только и может носить ее. Из рук помещиков она выпала. А какие хваты были Шебахалов, Дуганов-князь, Чернышев. Народу может земля довериться. Но какому?

Народ народу рознь. В одном колосе двух зерен одинаковых не бывает. И в Библии сказано, быть всемирному единению. Вон хоть братку Кузю спроси. Неграмотный - не беда, книга сама шепчет неукам свои думы потихоньку самые сокровенные. Братка Кузя, бог за братство?

– Благодетель ты мой!
– полез Кузьма через стол целоваться с Ермолаем.
– Мы с тобой родные братья. У тебя есть - у меня есть. А нету, попрошу дашь, слово не скажешь. Захоти, упаду в ноги, и Автонома и молодую сноху приневолю...

Захар усмехнулся, вспомнив: однажды вернулись гуся Кузьмы с пруда полуживыми, волоча по земле вывернутые крылья. Даже гусят не пощадила мстительная рука.

Захар видел, как Якутка увечил птиц. Кузьма порубят искалеченных гусей молча. А на заре следующего дня Зохар видел, как на задах по огороду Ермолая ходит здоровенный Кузьма, помахивая косой, посек все подсолнухи.

– Не о себе извожусь душой, - продолжал Ермолай, отклеившись бородой от бороды брата.
– Давайте сбиваться в кучу - моя молотилка, ваши руки. Купим трактор, он, железный дуролом, пораспашет земельку. Держава должна опираться на умельцев. Они дадут хлебушко, мясо, одежду и обувку. Укрепят они ее супротив великохлебных держав. Главенствовать хлебом может Россия. Пусть расправят плечи сильные.

– И власть потребуют, - колко уточнил Захар.
– А ты, Максим Семионович, почему помалкиваешь?

– Я не богатый, надо мной коса-уравнительница не сверкает. А по-серьезному скажу: державе сила нужна от всего народу, а Ермолай Данилыч куда режет борозду?

Ты сдай все машины на общее дело, а получай по работе.

– Я сдам молотилку, веялку, сортировку, пяток коней со сбруей, а Степка Лежачий вошь на аркане прив-одет? А урожай делить поровну? Грабеж! Нет, получать будем по паю внесенному. Или пусть отнимают все. Да и что я заработаю в моих годах?

– Ты Степаном не заслоняй села. Мало у нас работяг?

– Пока не велят, куда вы лезете?
– загудел Егор.
– Скажут, когда надо. В семнадцатом годе кликнули крушить - начисто смели. А раз молчат - не пришла пора.

Поживем привычно, упряжь обмялась, попритерлась.

– Слепорожденные доживем до беды...
– Крепкой ругачкой Ермолай перекрестил своего брата Егора, расправив бороду, подтянул бабам серебристо дискантя:

Две Акульки-то в люльке качаются,

Два Алешки-то в ложке купаются!