Прежде бы Рябинпи смолчал, зная власть и силу Гоникина и еще по привычке уходить подальше от репья. Теперь война выпрямила его, налила сплои, уверенностью, которые выросли из его презрения к опасностям и смерти.

– Сути не знаешь, Павел Павлович? А когда-нибудь знал? Крутишься вокруг души, как ветер, а заглянуть в душу не можешь. Все у тебя приблизительно. Как бы жизнь не прошла приблизительно, - сказал Рябинпн.

– Но черт возьми! О чом вы спорили?

– С этого бы и начал. Спорили о том, как прорваться к своим, - сказал Рябпыип.

– А мы разве окружены? В чем дело?

– Окружены они, а мы отрезаны, - сказал Афапасий.

"Ах, вот почему так оолит сердце!" - подумал Гоникин.

– Но насколько это серьезно?

– На войне все серьезно, - сказал Афанасий.
– Ты вот что, Николай, прочитай свои божественные стихи.

Здорово закручиваешь.

Держа в одной руке стакан, в другой луковицу, Рябянин вдохновенно скрипучим голосом декламировал, глядя незряче поверх голов:

Я - приверженец старой испытанной веры, Не хожу ни в костел, ни в собор, ни в мечеть.

Паши храмы из тонкой фанеры С теплым светом бутылок вина вместо свеч...

Все слушали. И никто не обращал особенного внимания, что неподалеку рвались немецкие мины.

Ночью они разбились на две группы - одну должен был вести Рябинпн, другую, несколько левее от него, - Чекмарев.

Афанасий Чекмарев, прислонившись спиной к камнюпесчанику, будто бы дремал, прищурясь. На самом же деле он прислушивался к стрельбе наверху, к ветру, смотрел на седые от извести впеки Павла Гоникпна, говорившего с Катей, думал о простом и маленьком: как прорваться к реке? Не вообще весь поселок и воевавшие тут немцы занимали его, а вот этот овраг, ведущий к реке, и те солдаты противника, которые мешали ему выйти и напиться. Больше суток не пили ни капли, и он не хотел, чтобы жажда повлияла на его опенки обстановки и качеств людей - противника и свопх.

Не о том думал он, насколько умен или не умен, опытен Гонпкпн вообще, а есть ли в нем и в достаточной ли мере неопределимая тайна духа, которая помогла бы ему с ножом в руках ползти вперед и бесшумно снимать солдат неприятеля. Вообще-то Павел был смел, умен, любил Родину, родных, любил Катю Мпхееву. Но есть ли в нем тот дух, который нужен сейчас, в этот момент, для необычных поступков? Минутные сомнения своп Афанасий тщательно затоптал, как ошибочно подожженный запальный шнур, и убедил себя в том, что сомнение это не успело передаться Гоникину.

Когда спустились к железной дороге, Чекмарев перестроил порядок.

– Впереди пойду я, за мной - Михеева, а ты, Павел, замыкаешь.

Теперь ему стало все яснее и определеннее, и он без колебания подползал с ножом в зубах к часовому, ходившему у вагона. Ветер тянул со стороны реки, доносил запах жилого вагона, дыма сигареты. В темноте Афанасий подполз к вагону, встал, прижимаясь к буферу, потом отодвинулся за буфер. Солдат был выше его ростом, и поэтому, когда он, помочившись, вывернулся, перешагивая через рельсу, Афанасию пришлось подняться на носки, чтобы левой рукой зажать шапкой рот, а правой ударить в спину. Осторожно, как бы укладывая спать, он опустил солдата на шпалы между рельсами, снял шинель и надел ее на себя. На спине она была теплая чужим теплом и влажная чужой кровью. Не застегиваясь, с автоматом он побежал к другому вагону происходило там что-то опасное и неладное.

Немец сидел на распластанном Гоникине, бил его голову о шпалы. Почему он не шумел, не звал своих, Афанасий узнал потом, когда коротким резким ударом ножа убил его: во рту солдата был кляп, и он не мог выплюнуть его.

По тальнику они выходили к своим, и Афанасию все казалось, что действовал он в схватке с немцами с деловой целесообразностью: они мешали ему пройти к Волге, а ему хотелось пить. Так он думал и когда вышли на затянутую льдом песчаную отмель. Но после утоления жажды волжской водой все изменилось в его представлении: если бы и не хотелось пить, все равно он поступил бы так же.

Катя Михеева и тут вела себя по строгому, ей одной ведомому закону: сначала вымыла руки, потом умылась, потом рукой ковшичком зачерпывала из проруби и подносила к губам воду.

Гоникин лег грудью на наледь, пил взахлеб, постанывая от ломоты в зубах. Потом, жмурясь, жаловался на головную боль в затылке.

"Размагнитил сам себя трепом, вот и оплошал, дал немцу сесть верхом". Афанасий утаил эту мысль, потому что не был уверен в ее правоте. И он припомнил, что большая часть попридержанных им вовремя выводов о людях оказывалась потом односторонней или уже ненужной.

От усталости Афанасий долго не мог заснуть, пока Рябинин не укрыл его поверх шинели тулупом. И во сне он будто бы проснулся, и пробуждение его было давним подтверждением его счастья: будто в шесть утра вся семья на ногах, даже маленький мальчик, вроде бы сын и вроде племянник, умытый, причесанный, сидит за столом на своем высоком стуле, сам ест кашу и кормит плюшевого красноносого медвежонка по-братски - ему поднесет ложку, потом себе.

И будто бы тут же, в доме, Катя, ей что-то говорят, а она с мудрым эгоизмом беременной никого и ничего не понимает, кроме самой себя и того, кто толкается в ней.