Шрифт:
Да не она страшна, а увечье, - сказал он.
– Особенно для женщины".
– Ложись, - зашипел на нее подползший Игнат, и жесткая рука его сжала ее загривок, пригнула к земле.
– Утюж пупком землю... Земле не грех поклониться.
– Дядя, умру я... от холода... мертвые тут.
– Сделали свое, оттого и мертвые, не щупай, щекотки не боятся, забудь их, Катька. Работай руками и ногами, помогай себе, взопреешь. Вернемся, я тебя чаем с шалфеем отогрею...
Рябинин полз между ними, ровно и глубоко дыша.
– Раскалякались... Михеева, вернись... если занемогла, ослабла.
По привычке ли считать себя руководителем, сильнее, опытнее, закаленнее, устойчивее рядовых, под влиянием ли Гоникина с его недоверием к бывшему штрафнику Катя настороженно, с неосознанным чувством превосходства относилась к этому недалекому, по ее мнению, молчаливосмелому и жестокому солдату. И она убедила себя, что никогда не выкажет свою слабость перед Рябишшым, не смутится его прямо бьющего светлым холодом взгляда. Его неприязнь к Гоникину она чувствовала как личное оскорбление.
– С чего взял, что ослаола?
И она поползла за гибко извивавшимся по черно-белой земле Рябининым.
И когда совсем загорчило от нехватки дыхания, Рябинин замер, положив голову на вытянутые вперед руки.
Дышала она тяжело, совсем не слышала его дыхания. Он приподнял за тесемку ухо ее малахая, теплым и чистым дыханием обдал ее щеку, шепотом приказав ползти к дверям покалеченного дома. Игнату показал рукой на подвальное окно.
Кажется, никогда и ни с кем не расставалась она с таким сиротским чувством покидаемой, с такой тревогой, как сейчас с Рябишшым. Оп исчез за опрокинутой повозкой неуловимо.
У подвала завалившегося дома что-то чернело на снегу.
Слышался тоскливый хворый голос - не то плач, не то причитание. Катя подкралась ближе и увидела, что черное на снегу был сидевший человек, укрывшийся с головой рядном. Робея и злясь на себя за эту оторопь, она заглянула под рядно - женское лицо, опухшее, почти безглазое. Первым чувством ее была жалость, а первым побуждением - оказать помощь несчастной, стынущей. Но давно уж она перестала слушаться своих первых непосредственных чувств.
– Немцы где?
– спросила Катя.
Медленно, как бы припоминая, жепщпна сказала, что она сварила для сына холодец из продегтяренных гужей, а немцы отняли и съели этот холодец. Двое сели верхом на свекра, лежавшего на кровати: "Старый капут, русский капут, Германия капут и все капут". Так и задавили старика, а ее с ребенком вытолкали на снег. Все равпо ведь капут!
Только теперь Катя признала в этой опухшей старухе Федору, первую жену Павла Гонпкипа. Делая судорожные глотательные движения, Катя так и не смогла ничего сказать более.
– Они там?
– указывая рукой на подвал, спросил подошедший Рябинпн. Нам язык нужен.
– Не доведете, околеют. На издыхании, даже кошку не осилили зарезать, только поранили, забилась под кровать кошка.
Под рядном под рукой женщины что-то зашевелилось, и высунулась детская голова. Снег бело высветлил морщинистое личико.
– За мной, - сказал Рябпнин, приподнимая под локоть стоявшую на коленях Катю. Он глубоко вздохнул, потом рванул на себя дверь.
Два обнаженных по пояс немца трясли своп рубахи над раскаленной железной плитой, третий, с ножом в руке, тянул за ноги с божницы пронзительно кричавшую кошку.
Левой рукой Рябинин зажал немцу рот, правой коротким от локтя взмахом ткнул под лопатку. Катя метнулась из подвала, мимо порскнула кошка. Игнат стоял за избой.
– Мальчонку бери, - сказал он.
На.своей спине везла Катя маленького сына Федоры, ощупывая темноту. Мальчишка сопел, вцепившись руками в ее волосы. За пазухой у пего мяукала кошка. В овраге Катя выпрямилась, взяла его на руки. По дороге в землянку узнала, что зовут его Мишкой. Ничего он не боится, только хочет есть.
При свете плошки, кормя его тюрей, разглядела это жалкое существо, и сердце зашлось больно. Игнат жесткими пальцами вытер слезы с ее щек.
– Отдохнем, - сказал он.
Зашел Павел Гоникин, склонился над спящим сыном.
Он благодарил Катю: сказал, что, видно, судьба ее быть матерью Мишки.
– Ну что ты говоришь?! О Федоре-то хоть бы спросил.
– Я не понимаю тебя, Катя.
– Не буди мальчика!
– вдруг грубо крикнула она, хотя Гоникпн всего лишь погладил его голову.
Приковыляла Федора, легла спать рядом с сыном.
17
В овражной землянке было тепло и душно. Павел Гоникпн, прищурив глаза, подняв бровь, слушал Афанасия с замешательством, недоуменно косился на Рябпнина, считая неуместным его присутствие прп такой опрометчивой откровенности Чекмарева.