— Как же вы сюда попали? — не унимался Балинт.

Нейзель протер свои старенькие очки, водрузил их на нос и осмотрелся. Внимательно, одного за другим, оглядел соседей, бросил беглый взгляд на полицейских, беседовавших в своей караулке. — Освещение никуда не годится, — заметил он недовольно, — а ведь до утра небось просидим. Ты уж приготовься, жена, унести отсюда домой на память парочку клопов. — Луиза Нейзель сердито на него посмотрела. — Когда восемь лет тому назад, в двадцать втором, доставили нас из профсоюза нашего в полицейский участок девятого района, — как ни в чем не бывало рассказывал Нейзель, — там тоже столько клопов этих было, что куда ни ткни рукой, а они уж под ногтем. Керосин-то дома есть?

— Есть, — ответила жена, — да только что с детьми будет ночью?

— В Дунай не бросятся, — проворчал Нейзель. — Поужинают да и спать лягут.

Балинт напряженно сверлил взглядом лицо крестного: может, он просто перед женой напускает на себя спокойствие? — Как вы попали сюда, крестный? — прошептал он в третий раз. Нейзель повернул к нему худое, изможденное лицо под низко надвинутой помятой черной шляпой. — Порядочному пролетарию нынче здесь место, — сказал он тихо. Потом присмотрелся к бледному лицу мальчика, на котором тревожно горели глубоко посаженные голубые глаза, и подмигнул. — А вот как твоя матушка крестная здесь оказалась, про то один бог ведает.

— А так, что не пустила тебя одного, вот и все, — сказала его жена, утирая вспотевшее лицо. — Может, не ладно сделала? Сидел бы сейчас без очков своих, а я дома головой об стену билась бы.

— Так, что ли, спокойнее?

— А конечно, спокойнее! — сказала она. — Знать бы только, что детки нашли ужин в духовке…

— А ты помолись, Луиза, — посоветовал Нейзель. — Помолись, может, они и найдут.

Жена бросила на него недовольный взгляд.

— Ведь отчего и беда вся? — опять подмигнул Балинту Нейзель. — Оттого, что не пошла ты утречком на мессу. Вот ежели бы пошла, нипочем нас не схватили бы.

Балинту стало вдруг легко на душе, он громко рассмеялся. Но тут же опять зашептал в самое ухо Нейзеля: — Вас-то не били, крестный? — Тот поглубже натянул на лоб мятую шляпу, нацелил на Балинта густые седые усы. — Это меня-то?

— Вас и тетю Луизу?

Нейзель даже не приглушил голоса. — Ну, тот, кому вздумается пальцем меня тронуть, сразу к мамаше в живот обратно запросится, уж ты мне поверь.

Балинт невольно оглянулся, но полицейские не обращали на них внимания, старший сержант лежал на своей койке, закрыв глаза. Мальчику с каждой минутой дышалось свободнее, руки и ноги снова обрели легкость, даже голова словно бы перестала болеть. — Скажите, крестный, это что же, революция была?

— Так ведь знаешь, сынок, — подумав, ответил Нейзель, — дым-то из трубы поверху идет, а что внизу стряпают, неизвестно.

— А все-таки?

— Это была не революция, — после короткого молчания сказал Нейзель. — То, что было нынче, еще не революция.

Балинт завороженно смотрел на него. — А что же?

— Это была мирная демонстрация сознательного пролетариата, — теперь уже твердо выговорил Нейзель, — в которую затесались смутьяны. Если бы полиция проявила выдержку, никакой беды не случилось бы. Ну, а теперь по-всякому повернуться может.

Балинт пожирал глазами твердое костистое лицо старого Нейзеля. — Потому что пролетариат того не стерпит, чтобы ему взяли да и наплевали в глаза. Так что это не конец. — Молчи ты, — шепнула тетушка Нейзель, — помолчи уж, господа ради, десять полицейских у тебя за спиной по койкам валяются. — Балинт пригнулся ближе. — А если это не революция была, крестный, так нас и не повесят? — прошептал он.

— Нет, — удивленно отозвался Нейзель. — Это кто ж тебя на пушку-то взял? — Мальчик мотнул головой назад. — Не бойся, теперь повесить не могут, — улыбнулся Нейзель и обнял его худые, податливые плечи. — Теперь нет, сынок!

При закрытых окнах воздух в помещении стал нестерпимо жарким и спертым, голова у Балинта кружилась, но на сердце стало так ясно и легко, что он мгновенно, без всякого перехода, задремал. И голод более не терзал его; старший сержант ни с того ни с сего подозвал мальчика к своей койке и, глядя в бледное лицо, спросил, ел ли он что-нибудь за день, а так как соврать Балинт не посмел, то полицейский, услышав «нет», сунул ему в руки большой ломоть белого хлеба и зажаренную в сухарях куриную ножку. Балинт смущенно смотрел на собственную, замершую в растерянности ладонь, не зная, можно ли ему принять подарок от того, кто съездил его саблей по голове; его желудок и сердце говорили «да», нервы трепетали. — Что уставился, жид вонючий? — заворчал старший сержант. — Кру-гом марш! — Балинт уже впился зубами в ломоть хлеба, когда сообразил, что сперва следовало бы попотчевать своих крестных: кусок сразу застрял в горле. Однако Нейзели не захотели принять свою долю, сказав, что в полдень подзакусили припасенным загодя. Между тем податливые человеческие тела — словно вещи в набитом доверху саквояже — мало-помалу утряслись, умялись, и Балинту удалось сесть рядом с крестной; сердце и желудок его успокоились, но глаза закрывались под двойным отпечатком пережитых тревог и облегчения; мальчик вдруг уронил голову на колени крестной и, сразу засопев, уснул.

Он проснулся утром, за час до того, как их отпустили. Внезапно сел, зевнул, протер глаза. За окнами растекался туманный серый свет раннего сентябрьского утра, противно липнул к изъеденным тенями, неумытым лицам просыпавшихся арестантов. Мальчик огляделся вокруг, словно удивленный, и вдруг ему стало гадко на душе, как будто он увидел на себе паука.

— Скажите, крестный, — спросил он неожиданно, — если два человека попали в беду, обязаны они помочь друг другу?

— Всяко бывает, — сказал Нейзель.