— Взял бы, — буркнул профессор.

Адъюнкт водрузил шляпу на голову. — Если возьмете, поеду. Когда выезжать?

— Послезавтра, — сказал профессор.

Адъюнкт снова снял шляпу. — Разрешите спросить…

— Разрешаю, — сказал профессор. — На завтра назначено дисциплинарное заседание по поводу заявления хунгаристского юнца.

— На завтра?

— Поскольку являться туда я не намерен, — продолжал профессор, — и буду, очевидно, осужден в мое отсутствие, то послезавтра я выезжаю. В Бонн или в Лондон. Визы получены вчера утром. У вас это несколько затянется, что ж, приедете чуть позже.

— Слушаюсь, господин профессор.

Профессор пошел к выходу. — Всего наилучшего! — сказал он. Шайка молча смотрел вслед удаляющейся мощной спине; на глаза ему навернулись слезы. Но, уже нажав ручку двери, профессор вдруг обернулся. — Если не ошибаюсь, — проговорил он медленно, — в одном из волюмов «Advances in Protein Chemistry»[75] какой-то американец рассматривает дипептиды. Поглядите… Если не ошибаюсь, это третий том.

— Слушаюсь, господин профессор.

— Четвертый автор в томе, если не ошибаюсь.

Адъюнкт с любопытством всматривался в двойной лоб профессора, за которым память, словно гигантский кран в живом складе, в мгновение ока доставала из самого глубокого прошлого найденные и в полной сохранности сбереженные воспоминания.

— Если не ошибаюсь, — договорил профессор, — в примечаниях автор рассматривает статью Эмиля Фишера. Отыщите ее в оригинале в «Berichte»[76].

— За какой год, господин профессор?

— Если не ошибаюсь, тысяча девятьсот второй. — Адъюнкт со слезами на глазах вдруг рассмеялся. — Я еду в Бонн, господин профессор.

— Не утешайте! — буркнул профессор Фаркаш и вышел.

На улице Лайоша Кошута он сел в такси, дав шоферу адрес на проспекте Андраши. Было шесть часов утра, время, несколько раннее для визита, поэтому, выехав на проспект Андраши, профессор остановил машину на углу перед «Аббазией», вместе с шофером зашел в кафе и заказал по бутылке пива и по порции приправленного уксусом зельца с луком и паприкой. Но больше получаса не усидел. Посетителей в кафе почти не было, безлюдная улица тоже не привлекала глаз. Большое зеркальное окно, выходившее на проспект, было разбито.

— Памятка со вчерашнего, — сказал шофер, проследив за взглядом профессора.

— А что вчера было? — рассеянно спросил профессор.

Шофер удивился. — Демонстрация.

— Какая демонстрация?

— Вы, верно, не были вчера в городе, сударь? — спросил шофер. — Демонстрация против безработицы, четыреста человек арестовано, были убитые, раненые.

Профессор посидел немного еще, хмуро глядя перед собой в одну точку, потом знаком подозвал официанта и встал. Несколько минут спустя он вышел из машины перед небольшой виллой с садом. Утреннее солнце уже купало золотые огоньки в лужицах, оставленных поливальными машинами на торцовой мостовой проспекта Андраши. Эстер жила во втором этаже; профессор позвонил, но квартира молчала, в сонной тишине слышался только рокот мотора удалявшегося такси. Прошло добрых пять минут, наконец дверь чуть-чуть приоткрылась, щекастая босая девушка-служанка уставилась испуганными карими главами на галстук профессора. — Кого изволите спрашивать? — пробормотала она сонно.

— Ее милость госпожу Шике.

Девушка глотнула. — Ее милость спят еще.

Профессор невозмутимо рассматривал оторопелое, покрытое светлым пушком лицо с тремя глубоко врезавшимися от подушки складками на девственном виске — знаками прощания с ночным покоем: — Умойся, деточка, — проговорил он наконец, — а потом разбуди ее милость госпожу Шике. Если же она вздумает запустить в тебя шлепанцем, скажи, что ее спрашивает профессор Зенон Фаркаш.

— Слушаюсь, — сказала служанка. — А только его милость тоже спят.

Профессор нахмурился. — Это меня не интересует.

Он еще не бывал в этой квартире, которую Эстер, — как, впрочем, и другие нужды своего хозяйства — оплачивала из его кармана. Короткий путь из прихожей через ванную к спальне его любовницы, занявший, быть может, всего одну минуту, когда на него сразу повеяло — так бывает иногда в не виданных прежде, но странно знакомых местах — интимным ароматом Эстер, ее дремлющими в воздухе движениями среди чужих стен и чужой обстановки, блеском серебристых волос, ее беспорядочностью, капризами, тысячью ускользающих, но незабываемых следов повседневной ее жизни, — этот короткий путь неожиданно пробудил в профессоре острый инстинкт собственника и, как прямое следствие, неведомую ему прежде ревность. Всеми своими пятью чувствами он ощутил вдруг то, что до тех пор знал лишь отчасти, понимал только умом: все, что окаймляет сейчас его путь, — зеркальный шкаф, кресло, люстра, детское пальтишко на вешалке, зеленая изразцовая стена в ванной комнате, электрическая печь, никелированная розетка душа, резиновый коврик, губки — все это приобретено на его деньги и является его собственностью, точно так же, как та женщина, завершающая длинный реестр, которая придала смысл всем этим служащим ей вещам, которая является их номинальной владелицей, облеченной правом пользования, — сама Эстер, его любовница. Его любовница, которая с другим мужчиной делит приобретенные на его деньги электрическую печь и губки. И не только губки, резиновый коврик, никелированный душ, но и речи свои, голос, сияние глаз, даже дыхание. Жизнь.

За этот короткий путь он вдруг осознал, что Эстер не принадлежит ему, и на секунду сердце пронзила такая острая боль, что он остановился, хватая ртом воздух. До сих пор измены, в которых признавалась или не признавалась Эстер, лишь возмущали его мужское тщеславие и чистоплотность, но этот короткий путь по чужой квартире довел сейчас до его сознания, что у него есть подлинный и весьма серьезный соперник — муж Эстер. Этот короткий путь впервые заставил его осознать то, что он отрицал даже перед самим собой: причину упорного нежелания Эстер разойтись с мужем и стать его женой. И, словно пощечина, ударила мысль: Эстер девятнадцать лет обманывает его с собственным мужем.