Последние несколько месяцев этот вопрос целиком поглощал все его мысли. Стоило ему завидеть на улице ученика пекаря с булками или парнишку, который плелся, кусая ногти, с оттягивающим плечо ящиком для инструментов, вслед за подмастерьем слесаря, стоило замереть под окном авторемонтной мастерской на улице Тавасмезё — а это случалось два-три раза на дню, — как с губ его сбегала улыбка. Вопрос о том, что с ним будет, в сотне обликов попадался ему на глаза, неотвязно преследовал на улице. И лишь на шаг приотстав, с поклоном требовал ответа другой вопрос: «А семью бросить — можно?» Художник, корпя по вечерам над анатомическими рисунками, поглядывал иногда на Балинта, чем-то занятого в углу мастерской, и даже спрашивал, что гнетет его; однако Балинт, обычно легко вступавший в беседу, либо не отвечал ему вовсе, поглощенный своим «вопросом», либо уклонялся от ответа пожатием плеч или извиняющейся улыбкой.

Два дня назад утром — после нескольких месяцев психологической подготовки — Балинт вдруг, сам того не заметив, вошел в ворота авторемонтной мастерской. С минуту нерешительно потоптался на покрытом снегом дворе, удивляясь самому себе, потом вошел в контору, разыскал мастера, звонко поздоровался и спросил, не возьмет ли его в ученики. Малый рост и мальчишеское выражение лица на этот раз были ему на руку. Мастер оглядел его, покивал и сразу не выставил. Балинт стоял подтянутый, глаз не опускал, шапку в руке не мял, держался спокойно, уверенно и так почтительно и в то же время воинственно смотрел в лицо мастеру, что последний ухмыльнулся в усы. Случайно он оказался знаком с Нейзелем, одним из уполномоченных «Ганца-судостроительного», не раз встречался с ним в профсоюзе.

Нейзель тоже припомнил его. — Вы поговорите с ним, крестный? — спросил Балинт, напряженно глядя ему в лицо из-под упавших на лоб блестящих светлых волос. — Если б вы пошли да словечко замолвили, может, он и взял бы меня. Правда, он сказал, что сейчас набора нет, но если б вы поговорили…

— Попробую, — сказал Нейзель.

Тетушка Луиза, которая слушала разговор с порога, быстро подошла к столу, окунув в свет лампы толстое, сердитое сейчас лицо. — Да вы, никак, совсем спятили оба? А эта бедная, несчастная женщина с тремя детьми, она-то что станет делать, если Балинт не будет помогать им? Или пусть в Дунай бросается?!

— Фери не работает? — спросил Нейзель.

Балинт тряхнул головой. — С ноября.

— Сбесился ты, что ли, — вне себя закричала Луиза, — такой совет мальчонке давать. Ты бы уж посоветовал ему заодно взять нож да пырнуть им мать-то прямо в живот! Или не знаешь, что, кроме жалких нескольких пенгё, которые она стиркой да уборкой выколачивает, ничегошеньки нет у нее, — только тем и живет, что Балинт ей присылает? Вот чему обучают вас в проклятом вашем…

— Тихо! — сказал Нейзель.

— По мне, говори, что хочешь! — опять закричала его жена, все больше теряя власть над собой. — Вижу я, к чему все идет. Не сегодня-завтра и ты объявишь мне, что денег нету и выкручивайся, мол, как знаешь. Ты ведь до тех пор красоваться будешь в распроклятом, поганом твоем профсоюзе, среди дружков твоих новых, пока тебя с завода не вышвырнут. Но уж меня тогда милостыню просить не посылай, ни меня, ни детей своих…

Нейзель взглянул на нее. — Луиза, — сказал он тихо.

Отвернувшись к окну, Балинт смотрел на медленно, словно на ниточках, опускавшийся снег. Это сейчас его не касается. Как ни похожи их заботы, сейчас он занят только своей. Балинт чувствовал, как окаменевает его сердце. — Ты сколько теперь получаешь? — спросил Нейзель. Балинт повернулся к нему: лицо Нейзеля, сидевшего напротив, было так спокойно и сосредоточенно, лежавшие на столе руки с худыми, сплюснутыми на концах пальцами так костисты, надежны, голубые глаза между впалых висков так внимательны, что хоть целая страна спокойно могла бы доверить ему решение своей судьбы. Тетушка Луиза облокотилась о стол. — Харч, ночлег и сорок пенгё в месяц, — сообщила она раньше, чем Балинт успел открыть рот. — Как сыр в масле катается! И такое место — бросить?!

— А сколько матери отдаешь? — спросил Нейзель.

— Ясное дело, все отдает, — воскликнула Луиза. — Говорю же, у этой вдовы несчастной иных доходов нету.

Нейзель кивнул. — Себе ничего не приберег? — Какое приберег! — сердито прервала его жена. — Или не видишь, что в ботинках у него вода хлюпает и оба локтя драные? И чего только спрашиваешь глупость всякую?

— Ладно тебе, Луиза, — сказал Нейзель тихо. — Дай же и мальцу слово сказать! А где ж ты теперь работаешь, Балинт?

— У живописца одного, — опять вмешалась Луиза, — вот у него пусть и учится, если так уж приспичило. Но кой шут об ученье думать, когда его мать с тремя детьми, его ж родными братьями-сестрами, с голоду без него подохнут! Тебе, видно, вконец голову задурили в профсоюзе твоем, дружки твои новые?

— Луиза, так и не дашь пареньку слова вымолвить? — укоризненно сказал Нейзель. — Ведь о будущем его речь.

— А подите вы все с этим будущим! — совсем рассвирепев, закричала Луиза. — Чем о будущем языками трепать, о том бы подумали, чем завтра утробу набьете! Если нынче загнемся, так и будущего никакого не будет, ни такого, ни эдакого, вот о чем подумай старой башкой своей, умник очкастый! Коли парнишка мать свою погубит, хорошее у него выйдет будущее, спокойное, нечего сказать!

— Уймись, Луиза! — сказал Нейзель. — Спокойно.

— Спокойно? — Луиза встала, скрестила руки на мощной груди. — Ты меня в могилу сведешь спокойствием своим! И ладно бы одну меня, так нет, и за других уж принимаешься… Успею на кладбище спокойной быть!.. чтоб вас, мужиков всех, скрутило да прихлопнуло… — Дверь с грохотом закрылась за ней, в постели заворочались девочки, старшая приоткрыла один глаз, нацелила его на Балинта, но тут же поспешно прикрыла.

— Бедная женщина… у нее от забот нынче голова идет кругом, вот и отводит душу криком. — Морщинистое лицо Нейзеля заулыбалось, он взглянул на Балинта и моргнул в знак мужской солидарности. — Ну, теперь можешь рассказывать.