— Мне не холодно.

— Все одно, в постель ложись поскорее! — приказала, склонившись у печи, мать. — Здесь еще жару немного осталось, огонь вмиг займется, затрещит…

— Сказано, не нужно ничего, — огрызнулся Балинт.

Из комнаты слышался прерывистый храп Фери, в него вплеталось сопенье двух сестер: молодой, здоровый сон каждую ночь на несколько часов уносил их от горестей жизни. Балинт прислушивался к звукам из комнаты, тихий домашний оркестр бередил воспоминания. Тем временем разгорелась свеча. Балинт тайком оглядел присевшую перед плитой мать, ее лицо сейчас ярко осветил вспыхнувший хворост. И испугался: с тех пор как они не виделись, мать еще постарела и похудела. Вдове Луизе Кёпе в этом году исполнилось тридцать восемь лет, но ей можно было дать и пятьдесят: лицо избороздили морщины, серые глаза запали, шея стала длинной и тощей. Казалось, она навеки затворила за собой ту дверь, через которую даже очень пожилых женщин нет-нет да и навещает молодость с ее дразнящими ароматами: в сердце и в теле Луизы Кёпе молодости уже не было места. Балинт не мог оторвать застывшего взгляда от худой, скорчившейся у огня фигуры с усохшим вдвое лицом и странно выросшими животом и ладонями.

— Ох, сыночек ты мой ненаглядный, — воскликнула вдруг она, все так же на корточках, только повернув к Балинту купающееся в языках пламени лицо, — да какой же ты маленький и худющий, поверить невозможно, что семнадцать тебе стукнуло! А замерз-то как, бедненький ты мой, лицо вон совсем синее да зеленое! Ну, иди же сюда, к огню поближе!

— Мне не холодно! — упрямо повторил Балинт.

На радостях, что видит наконец сына, Луиза опять только рассмеялась. — А у тебя и нет ничего, кроме пиджачка этого хлипкого?

— Ну как же!.. Еще шесть костюмов в шкафу висят.

Мать не уловила горечи в его словах, ласково засмеялась опять. Но чем счастливее она казалась, тем враждебнее и мрачнее становился Балинт; он не в силах был отвечать радостно суетившейся матери, которая, что бы ни делала, не сводила с него глаз, обнимая его, лаская хотя бы взглядом. Балинт отвернулся. Ему показалось вдруг, что он задохнется, если не выложит сразу же, что привело его сюда.

— Мама.

— Да, сынок?

— Мне поговорить надо.

Мать рассмеялась, — Хоть всю ночь!

— Да сядьте вы!

Луиза Кёпе как раз наливала в тарелку суп. — Сейчас, сынок. У меня тут где-то сухарь есть, я мигом разогрею его в духовке.

— Бросьте вы все это к черту! — чуть не взвизгнул Балинт.

Мать посмотрела на него, медленно опустила тарелку на плиту. — Сядьте же наконец, — опять сказал Балинт, — сколько раз повторять!

— Что с тобой?

— Ничего.

Мать вдруг сгорбилась, улыбка разом исчезла из глаз. — Что с тобой? — повторила она медленно.

— Ничего. Просто я не могу больше давать вам деньги.

— Уволили?

— Нет.

— Тогда что же?..

— Сам ухожу.

Мать молчала.

— Это еще не наверное, — проговорил Балинт хрипло. — Завтра решится.

— Что?

— Могу ли я уйти.

Луиза Кёпе отступила к стене, прислонилась. — Что делать-то хочешь?

— Ремеслу выучиться хочу, — тяжело переводя дух, выговорил Балинт. — Нельзя мне больше ждать, мама. И крестные сказали, что правильно делаю.

— Сказали?

Балинт прокашлялся. — Я от них пришел.

— Сейчас?

— Сейчас.

В полутемной комнате с крохотным, захлебывающимся огарком в углу стало так тихо, что мать и сын услышали вдруг, как за окном глухо упал с акации большой ком снега. Очевидно, начался ветер. — Завтра мы с крестным пойдем в мастерскую одну на улице Тавасмезё, — сказал Балинт, — и поговорим с мастером. Если возьмет, пойду в ученики.

— Что за мастерская?

— Авторемонтная.

Мать зябко стянула платок на груди. — Твой крестный знает, что Фери без работы?

— Знает.

— Сколько будут платить?

— Шесть пенгё.

— С голоду помрешь. И мы тоже, — сказала мать.

Балинт сжал кулаки. — Пусть.

— Ладно, — сказала мать. Она отошла от стены, взяла с плиты тарелку, поставила на стол. — Ешь!

— Не нужно мне! — сказал Балинт. — Вот вам восемь пенгё, это я подработал еще, накопил. Три года вы от меня денег не увидите. А теперь напишите доверенность на имя крестного, что он вместо вас может подписать договор на ученичество в Промышленном объединении.

— Зачем это?

— Я ж еще несовершеннолетний, — сказал Балинт.

— Бумагу принес?

Из внутреннего кармана Балинт достал сложенный вчетверо лист бумаги. В этот миг свеча вспыхнула и погасла. — Ничего, — сказала мать. — Челышко отвори! Чернила тоже принес?.. Или карандашом сойдет?

— Это чернильный карандаш, — непослушными губами выговорил Балинт. — Вы только фамилию свою напишите, остальное крестный сам заполнит.

— Где писать-то?

— Где? — взвился вдруг Балинт. — Где?! В самом низу, вот где. Где ж еще, к черту, писать?!