— Не выслушав меня?

— Представь себе, — кивнул отец. — Прошлым летом я предупредил тебя, чтобы ты остерегался. Я сказал: влезешь в долги — залеплю пощечину, провалишься на экзаменах — приму к сведению, что сын у меня придурок, суну куда-нибудь в комитатскую управу или в муниципалитет; соблазнишь девчонку и навяжешь мне на шею незаконного пащенка — заставлю так поплясать, что не забудешь до самой смерти… Но я сказал тебе, сыночек, и другое: если ты не прервешь всякие сношения с этими прощелыгами-коммунистами, дружками твоими, если я еще раз услышу, что ты общаешься с этой сворой, — между нами все кончено.

Барнабаш упрямо смотрел в пол, чувствуя, как вся кровь прихлынула к голове. Ему было бы куда легче, если бы в комнате не было матери, которая стесняла его своим робким присутствием; уж тогда-то он сумел бы ответить отцу! Но так? Мальчишеская стыдливость сковала его по рукам и ногам, замкнула губы. — Чем тебе помешали коммунисты? — спросил он, обращаясь к полу.

Вопрос не имел никакого смысла, и из-за желтого шелкового одеяла ответа на него не последовало. — Прошлым летом, — опять заговорил советник, — узнав, что против тебя ведется следствие, я хотел отправить тебя в Швейцарию, каких бы жертв мне это ни стоило. Ты не поехал. Ты обещал…

— Я ничего не обещал.

— Что?!

— Шандор! — взмолилась из угла мать.

Советник вновь сел на постели. — Я просил вас, дорогая, не вмешиваться!

— Я ничего не обещал! — повторил студент.

— Ты обещал, дражайший мой, — сказал советник, двумя пальцами приглаживая крохотные усики, — что будешь жить как порядочный человек.

— Я так и живу.

— Так и живешь? — издевательски протянула сидевшая в постели ночная рубашка. — Якшаясь при этом с самыми безнравственными, подлыми прощелыгами, умышляющими против бога и родины?! И мое имя…

— Что случилось с вашим именем?

— А то, что я вынужден встречать свое имя на страницах протоколов следствия!

Юноша оперся спиной о дверной косяк, поднял голову и посмотрел отцу прямо в глаза. На кровати сидела ночная рубашка, набитая темнотой, глупостью, самодовольством. На ночном шкафчике стоял стакан с водой, куда отец опускал на ночь фальшивую челюсть, рядом лежала семейная Библия, из которой он черпал фальшивое благочестие. Барнабаш глотнул. — Оставим в покое громкие слова! Я знаю, ты боишься только за свою карьеру.

— Не рассчитывай вывести меня из равновесия, дражайший отпрыск, — спокойно произнесла ночная рубашка. — Разумеется, я боюсь и за свою карьеру, мне уже довелось однажды пострадать из-за семейства Минаровичей! С моими способностями я давно уже мог бы сидеть в кресле государственного секретаря… А что я сейчас в министерстве?.. Пустое место… И почему? Благодаря твоему драгоценному дядюшке, этому плуту-художнику, который навлек позор на всю семью. А теперь и ты хочешь внести свою лепту? Да еще именно сейчас, когда вот-вот состоится мое назначение?!

Сын знал, что каждое оскорбительное слово в адрес его дяди звучит пощечиной для истерзанного самолюбия матери; он невольно оглянулся в темный угол. Мать закрыла лицо ладонями, но по плечам видно было, что она плачет. Впервые в жизни она плакала в присутствии сына. Правда, слышать это было невозможно, да и видеть практически тоже, но юноша каждым первом еще мальчишеской своей стыдливости прочувствовал ее замкнутое в себе отчаяние. — Вот, можешь поглядеть на свою мать! — сказал советник раздраженно. — Вы на пару с ней торгуете моей честью. Ты думаешь, мне одному известно, что она и сейчас тайком посещает своего красного негодяя-брата?.. Знают об этом и в министерстве, потому-то и не дают мне ходу!

— Это все, что вам нужно для счастья? — с отвращением спросил сын. — Ступенькой выше или ниже стоите вы на лестнице рантов, несколькими пенгё больше или меньше вам платят? И это ваша жизнь?

Советник не удостоил вопрос ответом. После падения коммуны в 1919 году он немедленно прервал все отношения с художником Анталом Минаровичем, когда же того на полтора года упекли в тюрьму, и супруге своей запретил навещать его. Тем теснее сошелся он с другим шурином, офицером полиции, который тоже вычеркнул из своей жизни старшего брата — даже от смертного ложа матери он поднялся и отошел немедля, едва в комнату умирающей вступил Антал. Но Шандору Дёме в его карьере не помогла ни пылкая дружба с одним, ни суровый разрыв с другим. Тщетно ласкался он к вышестоящим, тщетно пинал нижестоящих, напрасно с удивительной выдержкой и упорством разыгрывал вечно добродушного, сыплющего анекдотами провинциального венгерского барина, который, попыхивая трубкой, готов на все во имя национальных традиций и христианских нравов, — за десять лет он не сумел продвинуться ни на шаг по иерархической лестнице. С должностью советника министерства он получил право именоваться «высокоблагородием», и, судя по всему, большего не уготовало ему божественное провидение. Сорока с лишним лет он стал подкрашивать усы, делал массаж лица, чтобы затушевать стремительное душевное и физическое постарение и сохранить за собой право, доказать свою пригодность быть в министерстве хотя бы начальником отдела. Не помогло и это. Но, как всякий слабый человек, он нашел козла отпущения для оправдания своих жизненных неудач, — перенеся ответственность целиком и полностью на шурина с его «подмоченным прошлым».

— Чем бы я стал сейчас с моими способностями, — повторил он, — если бы в семье твоей матери не оказалось этого подлого конокрада!

Барнабаш опять уставился в пол. — Не обижайте мать!

— У вас проводят семинары и на темы рыцарства? — издевательски осведомилась ночная рубашка. — На все темы, кроме порядочности?

Теперь уже ясно было, зачем советник заставил жену свою остаться в его комнате; он рассчитывал, что из уважения к матери сын смолчит или, по крайней мере, будет выражаться более осмотрительно. Это была явная попытка шантажа, но советник просчитался.