— Девять — четыре.

— Но те тоже ребята крепкие, — вмешался девичий голос. — Есть там один парень, такой симпатичный, не знаю, как его зовут…

— А тот коротышка один шесть мячей им всадил! — восхищался первый.

Балинт не стал их слушать, о спорте и в мастерской довольно мололи языком. От столика справа вдруг долетело слово «коммунисты», но говорили там, понизив голоса, заинтересованный Балинт уловил лишь обрывок фразы. — Коммунисты хотят взорвать профсоюзы, потому что… — Это говорил широкоплечий приземистый человек с бычьей шеей и небольшим шрамом над губой. Продолжения разобрать было невозможно, ответа — тоже, зато очень даже понятен был многозначительный, предостерегающий взгляд, брошенный первым в сторону компании Оченаша. В зале задвигались, на подмостки поднялись мужчины в белых рубашках и красных галстуках и женщины в белых блузах; женщины выстроились впереди, мужчины — за ними, а сбоку, спиной к зрителям, стал хормейстер. Хормейстер вскинул обе руки.

Работа святая, святая борьба,

Работа свя-я-та-а-я, свя-я-та-я-я борьба, —

выводил хор. Балинт вскинул голову, точно ужаленный; было до ужаса похоже на песнопения богомольцев в Поче[112]. Впрочем, музыкального слуха у него не было, так что он вообще не любил музыку, поэтому сейчас обратил внимание главным образом на слова. С чего это работа — святая, думал он, нет в этом никакого смысла. Работа полезна! Он огляделся: парни и девушки, сидевшие вокруг Оченаша, явно не слушали хор, они с насмешливым видом молчали или негромко переговаривались, пожилая чета сидела молча, уставясь перед собой стеклянным взглядом, высокий товарищ по фамилии Чёпи[113] сидел с отсутствующим лицом. Хор затянул другую песню.

Нас роковой ураган сотрясает,

И преисподняя дышит огнем…[114]

Ну, а это что? — спрашивал себя Балинт. Какой еще роковой ураган на нас обрушился? Безработица? Почему же — роковой ураган? И вообще эти слова ему не нравились. Но люди вокруг явно оживились, глаза заблестели, кое-кто стал подпевать хору. Пока Балинт пришел про себя к выводу, что под роковым ураганом, пожалуй, следует понимать полицию, хор перешел уже к третьему номеру. Эта песня оказалась короче, но Балинт не знал величественного духовного мира, скрывающегося за ней и ее питающего, поэтому слушал также холодно, критически вскинув брови. Опять захотелось уйти: на улице Жилип ждала работа. Но как выбраться отсюда поприличнее? Он посмотрел на дядю Йожи: тот кивнул ему с обычной своей гримасой. И зачем только ты привел меня сюда, дурная твоя башка, думал Балинт. Тем временем пение закончилось, но не успели улечься аплодисменты, как несколько парней и девушек, сидевших от Балинта через три-четыре стола, негромко, но отчетливо продолжили на тот же мотив:

Работы нас лишили,

И мы в борьбу решили

Вложить все сердце, мужество и страсть,

Чтоб трудовому люду

И в Венгрии, и всюду

Свою советскую устроить…[115]

— Замолчать! — послышался с середины зала густой, хриплый голос, и одним ударом, словно топор мясника, сбил песню.

— Тихо!

— Эй, вы, молчать там!

— Сами помалкивайте!

Возмущенные возгласы и протесты посыпались со всех сторон, печатник с соседнего столика по фамилии Кёверке, тот самый здоровяк с бычьей шеей и шрамом над губой, колотил по столу кулаками, задыхаясь от ярости. Его сосед вскочил и, сложив ладони рупором у рта, бешено заорал: — Полицейские шпионы… провокаторы… шпики! — Он отчетливо выделял каждое слово, словно всаживал пули одну за другой. В дальнем конце зала тоже шла резкая перепалка, но были и тупые, гогочущие образины и радостно округлившиеся — «вот так заварушка!» — прыщавые физиономии подростков. Балинт быстрым взглядом окинул молодых парней и девушек, которые пели запретные слова, их было пять-шесть человек, потом перевел глаза на компанию Оченаша, прислушался.

— Болваны! — говорил Оченаш, косясь на дальний столик. — Не надо вмешиваться! — Его товарищи сидели с неподвижными, строгими, равнодушными лицами, словно их все это никак не касалось; видно было, что они с суровостью профессиональных революционеров глубоко презирают наивных восторженных певцов.

Возле стола только что певших юношей и девушек сбились люди. — Сейчас так двину, мерзавец, сволочь, что зубы проглотишь, — послышался прежний густой хриплый голос. Балинт встал. Приподнявшись на цыпочки, из-за плеч стоявших впереди увидел, как несколько распорядителей в кожаных шапках подталкивали ребят к выходу.

Высокий худощавый парнишка вдруг обернулся и так саданул в грудь злобно толкавшего его сзади распорядителя, что тот пошатнулся и стукнулся об стол; стол наклонился — чашки, ложечки со звоном покатились на пол. — И вам не стыдно? — выделился вдруг из общего гама юношески высокий, дрожащий от возмущения голос. — Разве так должен обращаться рабочий с рабочим? Таким способом вы хотите убедить порядочных пролетариев? Пинками, оплеухами выгонять тех, кто придерживается другого мнения…

— Заткнись, паршивый щенок!

— Вы предатели рабочего класса! — надрывался все тот же высокий голос. — Хулиганы! Вы продаете свою…

Теперь уже все вскочили с мест и кинулись к дверям, видеть, что там происходит, было невозможно.

— Тихо, спокойно, товарищи! — раздался звучный, ораторский голос. — Мы не поддадимся ни на какие провокации! Сознательный венгерский пролетариат знает, как относиться к подобным выходкам.

— Правильно!

— Глупцы! Сопляки! Зелены еще!

— Вам бы столько ума!

— Тихо!