Сестра-монашка вызвала врача, который после краткого обследования установил, что мальчик, судя по всему, скверно питался, ничего не ел, по крайней мере, два дня и потерял сознание от голода. Когда Балинт пришел в себя, ему дали чашку горячего мясного бульона, монахиня принесла с кухни кусочек холодного цыпленка и соус из зеленого горошка. Вокруг постели, на которую его уложили, сидело шесть старух, они усердно потчевали его всем, чем могли, свято убежденные, что даже самая больная женщина здоровее больного мужчины. Из тумбочек появились раскрошенные, размазанные, затвердевшие и высохшие призраки бисквита, пирогов с яблоками, ватрушек, и все это нескончаемой чередой двинулось к постели Балинта. Балинт молча ел и ел, но потом, заметив, что старухи следят за каждым движением его челюстей, языка, горла, из глубокого сочувствия вместе с ним мысленно пережевывая пищу, он перестал есть и отвернулся к стене.

Палата собрала ему четырнадцать пенгё. Балинт вспыхнул и вернул деньги. — Ой, какой дурак, — взволнованно закричала Юлишка, — дома у них нет ни филлера, и его мама…

Балинт резко повернулся к ней. — Тебе-то какое дело! — прошипел он сдавленным голосом.

— Но ведь у тебя даже на дорогу нет денег! — зашептала Юлишка. — Пешком хочешь идти в Киштарчу?

— Замолчи, говорят! — Серые глаза Балинта сверкнули так грозно, что у девочки по спине побежали мурашки.

Он обулся, по очереди обошел все двадцать четыре кровати, благодаря за гостеприимство. — Ты даже не поцелуешь меня? — спросила Юлишка, проводив его до двери, и стыдливо опустила глаза. Ее рубашка доставала до пола, приходилось придерживать ее, чтобы не споткнуться, безобразные соломенные шлепанцы соскальзывали, уплывали на каждом шагу. — Сердишься? — спросила девочка тоненьким голоском, не подымая глаз. — За то, что не хочу ехать на остров?

Вместо ответа Балинт протянул ей руку и вышел. Он шагал уже по проспекту Ракоци, когда заметил, что отвергнутые им и оставленные на тумбочке четырнадцать пенгё кто-то, завернув в бумажку, умудрился сунуть ему в карман пиджака.

Балинт сжал их в ладони, позвенел монетами. И почувствовал то же облегчение, какое испытал, ощутив во рту острый вкус горячего мясного бульона. Он постоял минутку, спиной прислонясь к стене какого-то дома и блаженно улыбаясь. Но в ладони радость задержалась дольше, чем в сердце: он знал, что деньги надо вернуть.

Надо? Но зачем? Чтобы его высмеяли? Вот он входит в палату с газетным свертком в руке, озирается — куда бы положить: перед монашкой? Возле Юлишки? Бросить на пол? И что сказать? Да его просто засмеют за гонор. Ведь принял же он пищу от них, так почему теперь отказывается от денег на ту же пищу? Он уже спиной чувствовал презрительные, уничтожающие усмешки старух. Конечно, они и так посмеиваются сейчас, потому что перехитрили его, но это добродушный смех, от него кровь не бросается в лицо.

Вынув руку из кармана, он сорвал с головы коричневый берет и с размаху швырнул его оземь, однако тут же устыдился, поднял. Дойдя до угла, увидел корчму. Вошел.

Он сел в задней комнате, заказал фреч и сразу заплатил за него. Руки его дрожали, разворачивая маленький газетный сверток. За соседним столом играли в «двадцать одно». Игроков было четверо, все подростки лет шестнадцати — семнадцати. Некоторое время Балинт присматривался к ним — может, шулеры? — потом подсел, попросил карту.

Он играл с мрачным видом, сурово сдвинув брови. Деньги, в основном двадцати- и десятифиллеровые монетки, держал в кармане пиджака, выгребал их оттуда горстью и туда же сгребал выигранное со стола. Банкомет раздавал снизу и, положив карту на стол, подталкивал к игроку. Карты были грязные, липкие. Балинта подташнивало.

Он не успел допить свой первый фреч, а правый его карман уже так отяжелел, что несколько горстей мелочи пришлось переложить в левый карман. Тем временем народу прибыло, к столу подсели еще двое, кое-кто из стоявших вокруг стола тоже просил карту. Балинт заказал бутылку содовой, к ней две пары дебреценских колбасок и четыре булочки. Поскольку в выигрыше был он один, игра, пока он ел, шла вяло.

Картежники перебрались в отдельную комнату; здесь вокруг большого стола размещалось сразу десять — двенадцать человек, да и в случае полицейской облавы было безопаснее. Трое из первой четверки игроков уже сошли с круга, только четвертый еще держался, плотный паренек без одного уха; он играл осторожно, назначал десятифиллеровые ставки, когда же, редко-редко, выигрывал пенгё, то громко сопел от волнения, и его физиономия, украшенная усиками, пылала. Так как была суббота и дело шло к вечеру, битком набитая корчма постоянно давала подкрепление густому кольцу игроков, моментально заполняя в нем редкие бреши. Постепенно подростков сменили взрослые, неопределенных занятий мужчины с задиристым взглядом и сомнительными повадками, которых только доскональное знание дела заставляло взаимно придерживаться правил игры; к тому времени как стемнело и в корчме зажгли свет, из дневной компании остался один Балинт. К счастью, он сидел у стола спиной к свету, и окружающие не замечали, что играют с ребенком.

Все так же мрачно и молчаливо он ставил теперь по два и по десять пенгё, как днем — два, десять и двадцать филлеров, так же плотно прижимал к груди полученные карты, чтобы стоявшие сзади не видели его игры, а набрав сколько хотел, аккуратно, не суетясь, выкладывал на стол. Из трех ставок он выигрывал две, из трех банков срывал один. Металлические деньги он и теперь сплавлял в карман пиджака, банкноты же затискивал в правый карман штанов. Однажды — как раз опять пришла его очередь метать банк — на карты села муха; Балинт положил колоду перед собой, выждал, пока муха переползет с его карт на стол, и молниеносным движением поймал ее в ладонь. — Давайте, давайте, молодой человек, не задерживайте игру! — проворчал за его спиной потный краснорожий шофер, чья машина с опущенным флажком уже битый час простаивала перед корчмой. Балинт молча поглядел на него в упор, левой рукой сгреб банкноты, запихнул в левый карман штанов, встал, подошел к окну, открыл его и выпустил на улицу жужжавшую в ладони муху. Он еще постоял у окна, раздумывая о том, что, едва в кармане у него завелись деньги, все стали обращаться к нему на «вы».